Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Солдат-гусар Василий Подгорный (из Мелитополя) говорил нам, что не было сил смотреть, как между нагруженными пароходами плавали и утопали лошади. Они стонали как люди и, чтобы избавить их от этих мучений, некоторые расстреливали своих лошадей. Вся 2-я Кубанская дивизия, грузившаяся в Феодосии, оставила на молу своих лошадей. Свыше 3000 лошадей бродили на берегу. Тут же на молу валялось бесконечное множество оставленных вещей - сундуков, тюков, корзин, мешков. Люди спасались на пароходы, не думая о своих вещах. Феодосия была уже в руках зеленых - подонков населения и грабителей.

На пароход было трудно попасть. Грузились прежде всего воинские части, которые не пускали никого посторонних. Громадная часть желающих выехать не попала на пароходы. Корабли были переполнены сверх всякой нормы. На одном пароходе «Дон» было свыше 12 тысяч человек.

Грузились спешно, бросая свои вещи и не думая о завтрашнем дне. Пищевые продукты были только у некоторых воинских частей. Все остальные вошли в море, не имея куска хлеба. <.. .>

Теперь начиналась новая страничка жизни. Куда, зачем, и что будет дальше? Впрочем, и об этом думалось мало. Есть французы, есть Врангель. Вот нет хлеба и воды. Это было самое главное, насущное, томительное и мучительное. Сегодня на ночь выдавали по пол-кружки воды на человека. После консервов это была пытка. Мысль работала только в одном направлении. Голод и холод - этот бич беженской жизни доводил людей до изнеможения. Хотелось раздеться и хотя бы переменить белье. Зуд всего тела указывал, что вши уже развелись и в необыкновенном количестве разъедают все тело. Более крепкие и здоровые люди раздевались на этом холоде и, сидя голыми, выискивали у себя вшей. Люди пере -стали интересоваться окружающей их обстановкой. В этом выражалась реакция и переутомление. Это было отчаянное и безнадежное состояние, при котором отдельные личности стремились всякими правдами и неправдами выгрузиться на берег, лишь бы выбраться из этой среды. <.>

А на берегу решался вопрос о дальнейшей судьбе этих русских людей.

Третий день льет осенний дождик. В трюме холодно. Мы спим на сквозняке. Косой дождь попадает на нас и мочит наше логовище. Освещения в трюме, в сущности, нет, если не считать самодельных коптилок, сделанных из консервных баночек. На душе делалось так же пасмурно, как на дворе. Я неизменно ходил греться к трубе и там иногда засыпал под дождиком не хуже, чем в трюме. В трюме жизнь была тяжела. Люди с каждым днем все опускались и становились неузнаваемыми. То настроение, которое было у всех при оставлении Севастополя, исчезло. Люди делались злыми и жестокими. Все чаще происходили ссоры, пререкания и скандалы. Жизнь входила в новую фазу. Человек начал опускаться и физически и морально. Он голодал.

Вновь нам пришлось наблюдать то явление, которое всегда сопутствует катастрофе. Массы остаются без непосредственного руководительства. Лишенный общей идеи, общей цели и стремлений, коллектив распадется. Каждый готов объявить себя независимым от других, с которыми он был все время связан органически. Малодушный, подавленный, грустный, обиженный, оскорбленный, он отрекся от всего прежнего и готов выкинуть лозунг «Спасайся кто может». Недостаточность пищи, которая требует особой щепетильности, чтобы не обидеть другого в еде в общей миске, обыкновенно служит толчком к этой психологии малодушия. Один ест быстрее, другой медленнее. У одного хо -рошие зубы, у другого плохие. Сначала люди стесняются и приглашают друг друга, но голод делает свое дело, и постепенно люди перестают считаться друг с другом. Тот, кто проворнее, получает больше, а другой является обиженным.

Курильщики - эти несчастные наркотики, испытывают большие страдания и, забывая совесть, выпрашивают друг у друга «на папироску». Но если такому человеку удается запастись табаком, то он, конечно, уже никому не дает, отговариваясь, что у него нет табаку. Эти мелочи жизни, конечно, были пустячными, но люди старались оправдаться без всякой надобности, подымая вопрос, что при жизни коммуной пропадешь, если будешь заботиться о других.

С цинизмом и отвратительной наготой полуголодный человек ищет себе оправданий и отрицает необходимость альтруизма. И эта философия вносит деморализацию и мерзость во взаимные отношения когда-то культурных и привыкших к общественному этикету людей. Люди опускаются все ниже и ниже и вовсе перестают реагировать на страдания ближних. Врачи, фельдшера, сестры милосердия уже не работают, как работали раньше. Каждый поглощен сам собой и мечется по пароходу, силясь разрешить неразрешимый вопрос. С необыкновенной черствостью и сухой логикой люди доказывают, что в этой обстановке нельзя щадить других, иначе сам пропадешь. И не щадили.

Раздача пищи голодным людям напоминала кормление диких зверей. Было стыдно и отвратительно. Я с отвращением смотрел на этих когда-то культурных людей, гостеприимных, добрых, хлебосолов, которые теряли человеческий образ и жадно бросались на пищу. Впрочем, человек был не виноват. Мы сами ловили себя на том, что не могли оторвать свои мысли от пищи. Мы думали о вкусном сытном борще, о котлетах, пирогах и вспоминали, как, бывало, мы ели дома и в ресторанах солянку из осетрины, паштеты и прочее. Эти вкусные блюда стояли перед глазами, и мы понимали весь ужас этого положения. Мы не могли отделаться от этих навязчивых вкусовых ощущений. Организм требовал пищи и направлял психику человека независимо от его воли. Казалось бы, что стыдно в такую минуту, когда потеряно все, думать о пище, но как ни стыдно, а нужно признаться, что мы часами мечтали о стакане молока и пирожных и не были в состоянии перевести свою мысль на наше безысходное горе.

Как червь, голод подтачивал мысль и делал ее непроизвольной. Это то, что называется голодом. Это страдание, при котором тупеют чувства, тупеет мысль, и человек превращается в животное. Это инстинкт, делающий человека неузнаваемым. Мой сосед-генерал собирает куски хлеба и заворачивает их в ужасно грязное, вонючее белье вместе со своей чайной ложкой и металлической кружкой. Он всегда зорко следил, чтобы при дележке ему не пришлось меньше и вместе с подонками трюма стоял за распределение между всеми обнаруживаемых на пароходе казенных вещей. Я смотрел на него с жалостью, но и с гадливостью. Он был жалок до отвращения. Он глубоко страдал и часто, очень часто повторял, понурив голову, что хочет есть.

Человеческие отношения перешли в ту фазу, когда общество находится в стадии разложения. Общества как такового не существует. Никому нет дела до другого, и каждый сознает, что ему больше не на кого рассчитывать. Мы видели, как публика отнеслась к умершему в трюме. «Вира помалу», - кричали с хохотом в трюме, когда покойника зацепили ногой за балку. Покойника спустили в море. С любопытством смотрела толпа на эту невиданную картину похорон в море, но людей интересовал не покойник, не законченные страдания неизвестного человека, а новинка, как зрелище: «похороны на дно морское». Мне вспоминалось, как во время отступления на Румынию из Одессы в январе месяце, в минуту наибольшей опасности, мои компаньоны решили оставить меня, на минуту выбившегося из сил, в глубоком снегу. Это были люди свои, с которыми я был связан многими годами службы и землячеством. Теперь было еще хуже. Я был рад, что встретился с братом. Мы решили по возможности не расставаться.