Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Все это не погребенные, не оплаканные, не имеющие ни могил, ни крестов, ни места покоя. Все это трупы! Весь крестный путь добровольцев на громадном пространстве России покрыт этими бескрестными могилами русских людей, погибших ужасною смертью. Гибли одинаково мужчины, женщины, старики, молодые, юноши, отроки, дети.

Еще мрачнее рисуются воображению картины кровавого ужаса там -на Родине, в царстве террора, где буйствует чернь. И там ужасная смерть от расстрелов в тюрьмах, в подвалах, в лощинах за городом, на месте городских свалок или в лесу и за городским кладбищем. Там еще хуже. Там нет свободы, нет права самозащиты. Мы испытали это и пережили вечный страх за собственную жизнь. Там не добивают расстрелянных, а бросают в яму полуживыми. И там бескрестные могилы и неубранные трупы, зачастую обглоданные и растаскиваемые одичалыми голодными собаками.

В церкви жарко, душно. Холодный пот ужаса выступает на лбу. Ведь там остались наши дети, родные, знакомые и близкие люди. Хор начинает «Вечную память». Все присутствующие опускаются на колени. Воздух пропитан ладаном, сильно дымящимся из паникадила. Толпа неподвижна и как бы застыла в оцепенении. У каждого своя дума. В душе каждого, вероятно, горе, отчаяние.

Мой сосед-офицер плачет. Для него Император - это символ. Так гибли русские люди. Так погибла Россия. Так гибнет Родина. Погибло все, что составляло жизнь, благополучие и счастье. Попрано все, что составляло «святая святых» каждого человека. Поругана честь и уничтожено все, что представляло собою красоту и ценность жизни. Над Родиной глумятся. Всюду могилы - огромное, беспредельное, бескрестное русское кладбище! Счастливый - он может еще плакать! Еще ниже склонилась толпа при первых звуках последней надгробной молитвы о вечном покое. Грустно, уныло, надрывающе душу поет церковный хор «со святыми упокой» - этот плач, рыдание о людях, ушедших в иной мир, и кажется, что нет сил подняться и идти опять в жизнь, в ее будничную обстановку с мелкими интересами беженской жизни. Как будто нет веры в будущее; нет надежды; нет сил дальше жить!

1926 год начался для меня беспокойно. Решимость изменить условия жизни переменили мое настроение. В начале марта, когда потеплеет, я решил на риск ехать в Сербию (Нови Сад или Белую Церкву) и устроиться там в качестве учителя музыки. В Хорватии мне ни за что не хотелось оставаться. Мрачная жизнь средневековья в связи с враждебным отношением католического населения к русским людям тянут меня к перемене места жительства. Мне жаль только расставаться с братом, с которым мы вместе пережили катастрофу, но он теперь женат, и наши пути расходятся.

На днях я получил еще два урока музыки. Это прибавило в моем бюджете 300 динар в месяц, но зато лучшая и, можно сказать, единственная серьезная моя ученица Злата Мушич перестала брать у меня уроки. Отец объявил ей, что она уже достаточно хорошо играет, и этого довольно с нее. Злата плачет и говорит, что мечтала поступить в музыкальную школу. Мой класс стал для меня неинтересным. Это придает мне решимости, и я энергично ищу путей к новой жизни. Заручившись письмами, я жду теплого времени, чтобы двинуться в путь искать по белому свету счастья. К осени надо устроиться, чтобы холод не застал меня врасплох. Я не люблю февраль месяц. В этом году он особенно холодный и скучный. К счастью, я имею возможность ежедневно играть на рояле и усердно подновляю свой репертуар, чтобы не ударить лицом в грязь на новом месте.

Как всегда перед отъездом, грустно. Невольно вспоминаешь пройденный путь и отдаешь себе отчет в прошлом. Меня тянет к русским. Мне хотелось бы давать уроки русским детям. В занятиях с иностранцами не вижу смысла. Нет идеи. Не для себя работаю я с ними. Не для своих готовлю их. Мне надоело говорить по-немецки и на хорватском языке. Хочется заговорить по-русски. Сараевский кадетский корпус и Донской институт мне уже отказали. Из Земунской музыкальной школы ответа еще нет. Как член Императорского Русского музыкального общества и бывший преподаватель Черниговского музыкального училища я, конечно, имею много шансов устроиться по своей специальности, но об этом придется думать на месте. Мой брат прав, говоря: «Попробуй. Провалишь - вернешься обратно. Твои ученицы от тебя не уйдут». Но я думал иначе. Мне хотелось найти смысл в работе и видеть ее результаты, а вовсе не работать ради только денег.

Мне и в голову не могло прийти, что в это самое время идут разговоры обо мне у начальницы Донского института Н. В. Духониной с начальницей Харьковского института М. А. Неклюдовой. Оказалось, что М. А. Неклюдова уже давно ищет преподавателя музыки для института. Узнав от m-me Духониной, что я хотел бы занять место преподавателя в Донском институте, где вакантного места нет, m-me Неклюдова тотчас послала мне письмо с предложением приехать в Нови Бечей. Это соответствовало моим планам, и я, конечно, тотчас же послал прошение. Условия были таковы: за 24 ученицы я получаю 1000 динар в месяц и за счет института комнату и стол. Мне это было особенно приятно, так как семью Неклюдовых мы знали хорошо по Харькову, и наши родители были хорошо знакомы.

5 марта, рано утром, я выехал через Загреб в Нови Бечей, или, как еще недавно назывался этот городок (или, вернее, село), Турски Бечей. Мне было тяжело расставаться с братом, с которым мы жили в беженстве более пяти лет. Вместе мы служили в армии генерала Врангеля. Вместе пережили крымскую катастрофу и вместе коротали жизнь в беженстве. Мне жаль было и нашей музыки. Я не сомневался, что Н. В. забросит теперь свою виолончель.

Меня проводили на вокзал, и что было особенно приятно, это то, что брат взял лошадей у крестьянина Галенича, и без кучера мы поехали на вокзал. Мой брат, жена его, Валя и я «се возили» (то есть ехали) на станцию без посторонних свидетелей. Таня осталась дома - это были все русские, живущие в Кашино. Утро было уже не холодное. Мартовская погода была отличная. В Сесветах я встал с повозки и забежал на кладбище, чтобы проститься с могилой Н. В. Любарского. Это была единственная русская могила на кладбище. Жаль мне было Николая Васильевича, так печально закончившего свою жизнь на чужбине.

И вспомнилось мне, как мы в жестоком бою на Кубани обещали друг другу в случае смерти сообщить домой и отослать родным документы и письма, которые были при нас. Я исполнил свой обет, но только не на поле брани закончил свою жизнь Н. В., а буквально сгнил физически и морально на чужбине. Не боялся Н. В. пули. Точно предчувствуя бесславную смерть среди чужого народа, он хотел быть убитым, и в этом отношении он служил нам примером. «Не наклоняйтесь, - говорил он мне, когда я инстинктивно нагибался под жужжащими пулями. - Это смысла не имеет». С чувством глубокой грусти я преклонил колена у могилы близкого человека. «Это последний тебе русский человек, которого видит теперь твоя могила на чужбине. Прощай».