Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

Я стал редко получать письма и с удивлением спрашиваю себя, что это значит. И вот, ответ простой. Люди ушли вперед, устроились, приспособились, живут своею жизнью, своими новыми интересами, и я отстал от них. Все реже и реже откликаются люди и не хотят оглядываться назад. Зачем вспоминать то, что так тяжело вспоминать. Зачем смотреть на чужое горе, когда и своего было достаточно.

Каждый, кто пережил пережитое, старается поставить на нем крест и зажить наново. Мне пишет из Варшавы мой старый друг О. И. Ковалевская: «Я живу с людьми, с которыми пережила страшную катастрофу. Они были еще в худшем положении, чем я. Они крепко держались за меня. Теперь Бог помог им сносно устроиться, а мне не удалось приспособиться - работаю до сих пор поденно, имея не больше куска хлеба. Они выживают меня из моего угла (за шкапом, где я живу с ребенком). Они стали грубо со мною обращаться и каждый день напоминают, что я должна уйти, но куда... и я крепко вцепилась в них, чтобы не погибнуть на улице». И это пишет когда-то богатейший человек, с которым считались во всех слоях общества.

Это общая черта нашей беженской жизни. Сначала один держится другого, но, как только кто-нибудь из таких почувствует почву под ногами, он сейчас же старается отделаться от тех, кто ему становится в тягость. И это не новое явление. Мы видели это еще во время борьбы с большевиками. Даже добровольцы шли неохотно, в особенности ночью, в сторожевое охранение: «Не скажут, когда будут отступать», - говорили они. И мы не один раз были свидетелями, когда отступали, не предупредив тех, кто охранял. А сколько раз люди бежали, оставляя на произвол судьбы даже тех, кому были обязаны жизнью. Бежали хитро, путем обмана, чтобы спасти только себя. Бежали за более сильными и более проворными, оставляя более слабых.

Не смог и я порвать связь с прошлым, и в этом мое несчастье. Не смог я примириться с новою жизнью, и вот идут года, а я остался тем, чем был раньше. Часто я прочитываю прежние письма и вижу, как посте -пенно замирает у всех прежний тон и как все кратче и кратче становятся письма тех, кто сначала много и порывисто писал. И тем сильнее я чувствую свое одиночество.

Шесть лет - это очень много. Жизнь не ждет. Кто пропустил свое, тот его не наверстает. За шесть лет забывают и дорогого покойника, а не только живых людей. Жизнь стала другой. Иначе и быть не может.

Как бы там ни было, а летом все же живется легче. С весны я опять перебрался в отдельную комнату во дворе рядом с кухнею и был рад, что опять живу уютно и имею возможность сосредоточиться и проводить время как хочу. На лето уроки музыки прекратились. И вот я вспомнил свое рисование. Я начал рисовать и иногда удачно продавал свои картины. Был месяц, когда я заработал 600 динар. Рисовал с натуры и масляными красками, и акварелью. Изрисовал все виды Кашино и его окрестностей. Нашлась у меня и поклонница моего таланта господична Аполония Сабодошь, которой я нарисовал много картин.

Целое лето я рисовал, уходя иногда с утра в горы и возвращаясь только к вечеру. Я прослыл здесь за художника (umjetnik), и меня хорошо знали местные люди. Под осень я рисовал виды Кашина на большой дороге, и селяки иногда окружали меня целыми группами, смотря, как я рисую знакомую им местность. «И как то вы можете», - говорили они мне и поощряли тем, что давали мне гроздья винограда. Иногда я получал очень много винограда, так что стал брать с собою корзину, в которой приносил виноград домой.

Никогда в жизни я не ел столько винограда, как в этом году. Поили меня и вином, когда я рисовал где-нибудь недалеко от усадьбы. Моя комната превратилась в художественную мастерскую, и я полюбил ее, несмотря на то что каждый раз, когда льет дождь, с потолка течет прямо на кровать. Я привык к этому и даже не сердился, когда иногда ночью приходилось отодвигать кровать на середину комнаты. Лето прошло незаметно и, можно сказать, хорошо, спокойно, если не считать тоски, которая иногда доводила до отчаяния. Я провел это лето среди природы - одиноко. Я нашел на потоке (ручей) место, где можно было купаться выше, чем по пояс. Я не пропустил, кажется, ни одного дня и купался даже тогда, когда было холодно.

Большим счастьем для меня было то, что господична Аполония хотя и уехала на два месяца, но разрешила мне играть у них на квартире на рояле. Так прошло лето, которое не заняло в моем дневнике и двух страниц. Наступила осень. Но это была осень не только в природе, но и на душе. Скоро нужно перебираться в амбулаторию к брату. Здесь, в этой комнате, жить зимою нельзя. С потолка течет, и через щели ночью видна луна. Дверь и окно одинарные. Опять шесть месяцев жизни на сундуках, без своего угла, без удобств, бивуачно, как в вагоне железной дороги. Но не это меня удручает. При других обстоятельствах и жизнь походная была бы не тяжела.

Тяжело на душе. Мой брат уже давно поставил крест на все прошлое и убежденно говорит, что мы никогда не вернемся к прежнему. Он устроил свою жизнь наново и в этом положении решил доживать жизнь. Я не примирился и ждал, сам не зная чего.

Теперь я вижу, что дело идет к концу. Еще год, два... но ведь зиму переживать трудно. Жизнь около печки, как у костра, в течение 6 месяцев, а ночь в холоде тяжела. И мы, непривычные люди, только случайно выдерживаем эти условия жизни. В этом году зима наступила суровая, снежная. Мы корчимся от холода и, можно сказать, не живем, а ждем, когда пройдет это время. К счастью, я научился читать по-хорватски и зачитываюсь хорватскими романами.

По-прежнему единственное светлое пятнышко - это Аполония, где я обогреваюсь и нахожу душевное удовлетворение. Впрочем, в этому году у нас столуется господична Славица Филиппович, и потому наша жизнь разнообразится ее присутствием за обедом и ужином, причем на моей обязанности лежит провожать ее по вечерам домой.

Улыбнулось было и мне счастье, но из этого ничего не вышло. В поисках места я попал в кандидаты на место аккомпаниатора в Донской институт, но пока зачислен только кандидатом. Если мы остаемся навсегда в изгнании, то, конечно, и мне нужно пристраиваться. Но я чувствую, что это безнадежно. Русскому человеку теперь трудно найти место. Это то, что меня мучает. Все как будто приходит к концу.

Надежды уже нет. А что же есть? И ответ простой: как будто ничего! Раньше все-таки мне хотелось иногда записать что-нибудь в своих записках. Теперь не о чем писать. Я чувствую, что эти записки мои не попадут по принадлежности и, по всей вероятности, подтопят какую-нибудь хорватскую печь. Это общее мнение. Кому нужно это писание в такое бессмысленное время?

Мы начали опять выписывать «Новое время». Шесть месяцев мы не читали газеты и с нетерпением ждали первого номера. И что же? Все та же болтовня, все те же говоруны вроде Бенеша, те же парламенты и общая разруха. Мой брат пожалел, что выписал газету. Неинтересна эта убогость мысли современного человечества. Лучше не читать. Ну а что же делать?