Владимир Фромер - Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века

Я упрямо надеюсь пробудить в них инстинкт самосохранения — если не я, так кто же? Вот и зреет во мне решимость позвонить в Берлине Магде. Если она не забыла еще старой дружбы, то сможет помочь. Ее муж пользуется в нацистской партии огромным влиянием. С его мнением считается сам Гитлер.

Впрочем, спасти немецких евреев я хочу только из чувства долга, которое почему-то сильно развито во мне. Никакой особой симпатии к этим самодовольным мещанам с их ослиной беспечностью я не испытывал. И все же, как сказал Вейцман, «мы не только дети торговцев, мы еще и внуки пророков». Об этом тоже нельзя забывать.

Отправляться в Германию мне не хочется и потому, что в последнее время я чувствую какую-то особого рода смертную истому.

Мир постепенно скукоживается, как шагреневая кожа. Теряют свое значение и исчезают все положительные ценности, в которые я так долго верил. Утром я просыпаюсь со смертной испариной на лбу.

Я знаю, что страх перед смертью — это результат неосуществившейся жизни. Такого страха у меня нет, и я понимаю теперь, почему Господь не одарил людей бессмертием. Просто человек не бог весть какое сокровище, а бессмертие — понятие слишком грандиозное, чтобы связывать его с таким ущербным созданием.

Представьте себе бессмертного Гитлера, и вы поймете, что такое кошмар, который никогда не кончится.

Бубер говорил, что жизнь — это искорка в океане вечности, которая принадлежит только нам. Ну что ж, это не так уж мало.

Иногда мне кажется, что я жду смерти с любопытством и надеждой, а возможно, и с тайной жаждой освободиться от самого себя, от утомительного мира, состоящего из моих мыслей, чувств, искушений, слабостей, ощущений. Мира, в котором я сам творю образы, проходящие передо мной длинной цветной вереницей. Когда этот мир — с его печалью и красотой, страданиями и болью — исчезнет, тогда и наступит моя смерть. Думаю, что это случится уже скоро.

Был у меня друг — поэт и мизантроп, отличавшийся беспощадностью суждений и полным отсутствием каких бы то ни было иллюзий. Его скептицизм казался мне чем-то совершенно невозможным, потому что он отвергал решительно все ценности. Никогда больше не встречал я человека с таким негативным отношением к жизни.

Он рано умер, почти ничего не успев совершить в этом мире.

Однажды он поведал мне удивительную историю:

«Два тяжело больных человека лежали в одной палате. Койка одного из них была у двери, а койка второго — у самого окна. Тот, который лежал у двери, часто спрашивал:

— Что ты видишь там, за окном?

— Удивительные вещи, — отвечал ему счастливец. — По небу плывут перистые облака, похожие на причудливых зверюшек. В парке целуются юные любовники. На деревьях щебечут чудесные птицы. А еще я вижу пруд, в котором плавают черные лебеди.

Лежащий у двери больной ужасно завидовал.

„Почему ему, а не мне выпало такое счастье лежать у окна? Чем я хуже него? Это несправедливо“, — думал он.

И вот однажды у того, который лежал у окна, случился сердечный приступ. Хрипя и задыхаясь, он попытался дотянуться до звонка, чтобы позвать на помощь, и не сумел. Его товарищ у двери мог позвонить, но этого не сделал.

И умер тот, кто лежал у окна.

Тогда тот, второй, попросил положить его на освободившееся место. За окном он увидел лишь тусклую стену расположенного напротив дома.

— Сестра, как же так? — заволновался он. — Мой товарищ рассказывал об удивительных вещах, которые он видел за этим окном. Я же не вижу ничего, кроме уродливой стены.

— Ваш товарищ вообще ничего не мог видеть, — ответила медсестра. — Он был слепым».

Иногда мне кажется, что это история обо мне. Что это я слепой, который притворился зрячим.

(На этом обрываются записки Хаима Виктора Арлозорова.)

В июне 1933 года Виктор задержался в Париже на пути в Германию. Стояла такая жара, что город вместе со всеми своими улицами, крышами и домами медленно колыхался в знойном мареве. Виктору казалось даже, что он вот-вот исчезнет, и было в этом ощущении что-то невыразимо-печальное.

Когда с деловыми встречами было покончено, уже стемнело, и зной сменился легкой вечерней прохладой. Решив поужинать где-нибудь в квартале поэтов и художников, Виктор медленно брел по одной из узких улочек Монмартра. Внезапно его окликнули. Он повернул голову и увидел в четырехугольном прозрачно-темном проеме распахнутой стеклянной двери силуэт того, о ком много думал в последнее время.

Он быстро вошел в кафе и сел напротив Жаботинского. Несколько минут спустя он уже пил черный кофе с человеком, встреча с которым отнюдь не входила в его планы. Это была одна из тех неожиданностей, которые так украшают жизнь.

— Вот так встреча! — воскликнул Жаботинский. — Говорили, вы в Германии.

— Я на пути туда.

— Знаю зачем: хотите растолковать берлинским евреям, какие сюрпризы готовит для них этот ублюдок с чаплинскими усиками.

— Что-то вроде этого, — невесело улыбнулся Виктор.

— Если Гитлеру удастся развязать мировую войну, то он уничтожит миллион евреев и глазом не моргнет. А он ее развяжет лет через пять, не позже, если его не остановить.

— Ну да, — согласился Виктор, — этот паяц заварит кровавую кашу, и первыми пойдут под топор немецкие евреи.

— Так какого рожна они там сидят? Самоубийцы.

— Многие из них настолько ассимилированы, что не видят в жизни смысла без Германии. Они просто забыли о своем еврействе.

— Гитлер им напомнит.

Жаботинский смотрел на своего собеседника, иронически прищурив глаза, что производило странное впечатление, потому что выражение лица его было печальным.

— Знаете, — сказал он, — я иногда не понимаю, почему людям нужно, чтобы их жизнь обязательно имела смысл. Ведь прелесть жизни именно в том, что она абсурдна.

— Потому, наверно, — пожал плечами Виктор, — что, лишь разобравшись со смыслом жизни, можно понять, в чем смысл смерти.

— Возможно, — не стал спорить Жаботинский. — Но миллионы погибнут, так и не поняв этого. И вряд ли человечество извлечет урок из того, что случится. Самые ужасные несчастья стираются в памяти. Важно не то, что мы думаем о смерти. Важно, что смерть заставляет нас думать о жизни. Впрочем, сейчас не до философии. Надо спасать гибнущий мир.

Внезапно возник большой черный кот и стал тереться о ноги Жаботинского.

— Откуда он взялся, этот котище?

— Брысь! — скомандовал Виктор, но кот не шелохнулся и лишь внимательно посмотрел на него изумрудными глазами.

Виктору стало не по себе.

— Говорят, что черных котов нельзя прогонять. Это приносит несчастье, — задумчиво произнес Жаботинский.

Он рассеянно погладил кота, но тот вдруг повернулся и ушел.