Владимир Фромер - Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века

А когда Шаляпин запел арию Мефистофеля, то глаза у него стали совсем другими: яростными и злобными.

Концерт закончился, и Виктору стало почти физически больно оттого, что состояние души, вызванное великим искусством этого человека, уйдет и уже никогда не вернется. Он посмотрел на свою соседку. Ее глаза были полны слез.

Александра Николаевна согласилась прийти к нему в гостиницу после концерта, и он испытал то, чего прежде никогда не знал: высшее напряжение всех жизненных сил и неизбежное последнее разрушительное усилие, которое непонятно как выдержало сердце. С безошибочной уверенностью он понимал, что это было самое замечательное из всего, что произошло с ним в жизни. Лишь много времени спустя ему стало ясно, что состояние, в котором он тогда находился, и было счастьем. Во всяком случае, никогда больше не испытывал он такого прозрачного чувства абсолютной гармонии с миром и собой, как в те стремительно промелькнувшие две недели.

Она никогда не оставалась у него на ночь. Сказала коротко:

— Не привыкай ко мне. Это ни к чему.

Зато они встречались каждое утро и весь день проводили вместе. При встречах она всегда его целовала. Это почему-то возбудило его ревность, и он спросил:

— Ты целуешь всех, с кем встречаешься?

— Всех, — ответила она и пояснила: — Женский обычай целоваться при встречах возник в древнем Риме. Порядочным женщинам там запрещалось пить вино. Представляешь, какой ужас! Вот ритуал поцелуя и удостоверял порядочность женщины. Она как бы предъявляла доказательство того, что от нее вином не пахнет.

Это было сказано с такой серьезностью, что Виктор засмеялся.

Александра Николаевна была молчалива, но слушать умела, как никто. Ее высказывания на самые разные темы поражали лапидарной отточенностью. Она по каким-то своим причинам не желала беседовать о русской революции, но как-то произнесла фразу, его поразившую:

— Революция — это повальное безумие. Нельзя доводить народ до такого состояния.

Однажды, когда он рассуждал о преимуществах демократии над другими формами правления, она, поморщившись, его перебила:

— Не говори ерунды, дорогой. При монархии еще может случиться так, что к власти придет человек порядочный. При демократии же это почти исключено.

Особенно ненавидела она идею равенства, которую называла подлой.

— Равенство, — говорила Александра Николаевна, — возвышает негодяя до уровня человека благородного, ставит его с ним в одинаковые условия. И тогда негодяй, владеющий искусством подлости, обязательно побеждает.

Настал день, когда она не пришла на свидание, и он тщетно прождал ее два часа в условленном месте. Виктор растерялся, осознав, что почти ничего о ней не знает и не имеет ни малейшего понятия, где ее искать.

Вену он покинул с чувством непоправимой потери.

Прошли годы, и ему случайно стало известно, что эта женщина — ее звали Александра Серебровская — была агентом ГПУ и участвовала в похищении генерала Кутепова в январе 1930 года в Париже. Он даже увидел ее фотографию в одной из парижских газет, где говорилось, что Серебровская — жена советского культурного атташе, отозванного в Москву в связи с этим скандальным делом.

Погруженный в воспоминания Виктор даже не заметил, как оказался в своем отеле. Он любил удобства и, хотя немного стыдился этой слабости, не собирался менять своих привычек. Вот и сейчас ему выделили один из лучших апартаментов: мягкий диван, письменный стол, зеленая настольная лампа, журнальный столик, ваза с цветами. В таких же номерах проживал он в отелях Парижа и Лондона, Рима и Брюсселя. «Как говорит Иосиф, в разных садах вырастают одинаковые яблоки», — усмехнулся Виктор.

Его друг детства Иосиф Бауэр был единственным сыном немецкого фабриканта и матери-еврейки. От отца он унаследовал тяжеловатый подбородок и жесткий упрямый рот. От матери — печаль в темных глазах и тонкий нос с легкой горбинкой. В этом человеке удивительным образом перемешались разносторонние, но не совсем удачно совмещенные дарования. Фаустовский своенравный ум все подвергал сомнению. Сильный, живой интеллект не мог сосредоточиться на какой-нибудь одной проблеме. Ему мешало отсутствие творческой целеустремленности, что должно было прийти с годами. Виктор понимал, что если его другу удастся направить умственную энергию в нужное русло, то он добьется изумительных успехов.

К этому все шло. Иосиф успел опубликовать пару работ по теоретической физике, где преждевременными зарницами сверкнули несколько смелых догадок. Он даже удостоился письма от самого Эйнштейна, начинавшегося словами: «Дорогой коллега».

Ему было всего двадцать шесть лет, когда произошло непоправимое. На курорте в Альпах, прыгая на лыжах с трамплина, он приземлился столь неудачно, что повредил себе позвоночник. Все его тело, вплоть до шеи, оказалось парализованным. После этого он умер для всего мира, и весь мир умер для него.

Выполняя его волю, отец поместил сына в закрытую частную лечебницу на Капри. Виктор был единственным, кому Иосиф разрешил себе писать.

Ты спрашиваешь, как могло случиться, что истеричный, невзрачный недоучка — ипохондрик с чаплинскими усиками и большими ступнями привел свое демагогическое, невежественное движение к вершинам власти в одной из самых культурных стран Европы.

Конечно, тут сыграли свою роль и тоска политически незрелого народа по сильной руке, и тот факт, что немцы возненавидели навязанную им демократию, зачатую в чреве военного поражения. Но мне лично кажется более существенным другое.

В основе человеческой природы лежит неодолимая тяга к утрате индивидуальности. Человек одержим слепой верой в существование такой религиозной, философской или социальной теории, которая, если ее осуществить на практике, всех обеспечит справедливостью, покоем и порядком. Эта тоска по освобождению от любой ответственности и есть та сила, которая прокладывает путь изуверам и фанатикам, одержимым мессианским зудом.

Гитлер возненавидел блистательную космополитическую Вену, не оценившую его талантов. В его воспаленном воображении этот древний имперский город стал ассоциироваться с еврейским засильем.

Он писал в «Майн кампф»: «Прогуливаясь по улицам Вены, я наблюдал множество носатых евреев, к которым льнули прекрасные немки. При виде их по спине пробегал холодок, и меня охватывала ярость…»

Не случайно подлинная сущность Гитлера выявилась в мрачном Мюнхене с его атмосферой казармы. Именно в этом городе он предложил немцам свою расовую доктрину и взамен получил от них энтузиазм и готовность к самопожертвованию. Очарованные иллюзией великой цели, немцы добровольно отдались в рабство и возвели в какой-то абсолют хлещущий их бич.