Владимир Фромер - Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века

Тем временем в Эрец-Исраэль наши штурмовики уже открыто призывают к расправе надо мной за то, что я позорю честь еврейского народа. А я чувствую, что нужно спешить. Дверь, которая сегодня едва приоткрыта, завтра может захлопнуться навсегда…

Не случайно уже на следующий день после неудавшегося бойкота Йозеф Геббельс заявил, что немецкие евреи обречены и что нет в мире силы, которая могла бы их спасти.

Ох уж этот Геббельс, ни во что не верящий сибарит и циник, с наслаждением играющий роль ревнителя расовой чистоты, дабы угодить фюреру. Его карьера основана на личной преданности Гитлеру, которому он обязан абсолютно всем. Но и Гитлер ему многим обязан. На пропагандистской кухне Геббельса работают талантливые повара, да и сам он человек талантливый, что делает его особенно опасным.

Помнишь, я как-то спросил тебя, почему люди с гнилой душой иногда впечатляюще талантливы. Ты, усмехнувшись, ответил, что талант — это лотерея Бога.

Мне все же кажется, что случай Геббельса особого рода. В гнилой душе этого человека существует место, не тронутое гнилью. Там и нашел пристанище его талант, который он заставляет служить злу. Это ведь Геббельс организовал месяц назад акцию публичного сожжения книг неугодных режиму писателей. Громадный костер долго пылал на Оперной площади. Геббельс кривлялся, как обезьяна, зачитывая в отблесках пламени инвективы против тех, кто являются гордостью немецкой литературы:

«За декадентство и моральное разложение предаются огню тексты Генриха и Томаса Маннов, Эриха Кестнера, Лиона Фейхтвангера», — орал этот паяц в микрофон. «За литературное предательство солдат Первой мировой войны сжигаются книги Эриха Марии Ремарка», — пронзительно вопил он, швыряя книги в огонь.

— Хайль Гитлер! — кликушествовала толпа, состоявшая в основном из студенческой молодежи, той самой, которую Геббельс назвал «волчатами создаваемой фюрером новой Германии».

В тот день в Берлине было сожжено свыше двадцати тысяч книг.

Устроенный Геббельсом шабаш транслировался по радио, снимался кинооператорами. На следующий день нацистская печать с упоением смаковала подробности «ритуального очищения немецкого национального духа».

Геббельс не просто помогает Гитлеру оболванивать немецкое общество.

Коварным ядом своих писаний он, подобно мифическим сиренам, заманивает немецкий народ на гибельные скалы. Он хорошо знает, что слова уподобляются мизерным дозам мышьяка. Люди проглатывают их незаметно для себя — и спустя некоторое время они уже безнадежно отравлены. И до Гитлера немцы не испытывали к евреям нежных чувств, но у них не было к ним той животной ненависти, какую сегодня насаждает Геббельс.

Рецепты его пропагандистской кухни хоть и аморальны, но эффективны. Он сам изложил их в одной из своих программных статей:

«Апеллировать следует к инстинктам и чувствам, а не к логике и здравому смыслу. Писать надо хлестко, отказавшись от всякой объективности. Ложь, в которую верят, становится истиной».

Этот похожий на хорька тщедушный калека со ступней-копытом, всегда одетый в слишком длинное для него пальто, при каждой возможности обрушивает на своих противников ядовитый сарказм своей злобной души.

С марта 1933 года Геббельс — министр пропаганды, обладающий диктаторскими полномочиями в сфере немецкой культурной жизни.

Главную свою задачу он видит в формировании у широких масс нацистского мировоззрения. Это он объявил предательство самых близких людей во имя фюрера и нации высшим проявлением долга и чести. Я ненавижу его холодно и бесповоротно, хотя отлично понимаю, что никогда не будет мира в той душе, которой владеет ненависть.

Почему я так подробно пишу тебе об этом человеке? Потому что если бы удалось подобрать к нему соответствующий ключик, то его с успехом можно было бы использовать в наших интересах. Я хочу попытаться это сделать. Скорее всего, у меня ничего не получится, но попробовать стоит.

Ты вряд ли помнишь Магду Фридландер, застенчивую девочку-подростка, которую видел несколько раз в нашем доме в Берлине. Она приходила в гости к моей младшей сестре Лизе, с которой училась в одном классе. Кроме изумительных янтарных глаз, ничего особенного в ней не было. Обычная девочка из мещанской семьи, с которой так непритязательно и легко, что забываешь обо всех своих невзгодах. Еще подростком она влюбилась в меня и даже собиралась отправиться вместе со мной в Палестину строить еврейское государство. Но разве мог я взять на себя такую ответственность?

Мы надолго расстались, а когда увиделись вновь, то это была уже опытная женщина, знающая чего хочет. Она, как никто, умеет быть надежной и преданной, когда видит в этом свой долг. Но ее поведение зависит от того, во что она верит или хочет верить в данный момент.

Так уж сложилось, что Магда вышла замуж за нацистского идеолога доктора Геббельса. Впрочем, я тебе, кажется, об этом уже писал.

И все же, несмотря на разъединенность барьерами судьбы и пространства, вопреки завихрениям жизни, которые привели ее в стаи наших злейших врагов, я так и не смог забыть ее.

Кто знает, может, и она меня еще не совсем забыла.

Следующее мое письмо ты получишь уже из Тель-Авива. Мне по-прежнему очень хочется рвануть к тебе хоть на пару дней, но, к сожалению, в обозримом будущем это невозможно. Не предвидится в моей жизни, несущейся как курьерский поезд, ни одной остановки, чтобы могла отдохнуть душа.

Ночью лил дождь, и насыщенный озоном воздух был свеж. По берлинскому небу медленно плыли облака, похожие на устремившихся в схватку косматых титанов. Вновь стало моросить, и Виктор поежился. Он не взял с собою зонтика и невольно ускорил шаг. Под бравурную музыку прошла мимо него колона демонстрантов. Люди несли транспаранты, прославляющие Адольфа Гитлера и новую Германию. На одном из них было выведено кривыми буквами: «Евреи! Вон!»

— Вот и я твержу то же самое, — усмехнулся Виктор.

Он медленно брел вдоль пропитанных затхлостью мрачных зданий и думал о том, что ненавидит этот город — воплощение серости и казарменного духа, так и не выветрившегося со времен Фридриха Второго, превратившего Пруссию в одну большую казарму и прозванного за это Великим. Других заслуг у него не было. Именно тут, в Берлине, в цитадели пруссачества, благородные идеи рвутся, как гнилые нитки, замыслы умирают, не успев родиться, мечты тщательно и ожесточенно вытаптываются.

Впрочем, какое ему до всего этого дело? Он здесь, чтобы сказать фараону: «Отпусти народ мой!»

Фараон, может, и отпустит, но народ ведь с места не сдвинется без хорошего пинка под зад. Укоренившиеся в Германии евреи почему-то не мыслят себе жизни без немецкой культуры. Уже придавил их нацистский сапог так, что трудно дышать, но слезы умиления все равно продолжают течь по их восторженным лицам.