Виктория Лепко - Вне игры

Ведь рядом со мной был тот самый идеальный мужчина и актёр Виталий Соломин.

Никто никогда потом не мог поверить, что я не знала текста.

Суфлёр в растерянности говорила:

— Я пыталась ей подсказать, но она так сверкнула на меня глазами, что я замолчала.

После первой сцены Виталий Соломин вышел в фойе и стал слушать меня по трансляции.

— Я готов был провалиться со стыда, я был уверен, что всё покатится к чертям собачьим! — говорил он мне после спектакля, стоя передо мной на коленях с ящиком шампанского. — И вдруг я слышу: говорит… правильно говорит… Здорово говорит!

Он даже представить себе не мог, что происходило в моём сердце от этих слов!

Но кроме него, кроме Олечки, которой я отношу часть моего успеха, я не могу забыть, что творилось вокруг. Все, все — и актёры, и костюмеры, и рабочие сцены — помогали мне. Кто-то вёл меня за руку в темноте на другой выход, кто-то на ходу переодевал меня, кто-то свисал с колосников, гардеробщицы бросили вешалки, словом, весь театр старался смотреть на меня и помогать мне! Теперь я понимаю, что это значит, когда говорят: «Это был её звёздный час!» Больше ничем, как звёздами и помощью Божией, я не могу объяснить этот сбывшийся счастливый сон.

А потом всё пошло так, как и бывает обычно в театре: сплетни, интриги, кутерьма. На худсовете Л. Е. Хейфец кричал, что он убежал из дома, когда узнал, что мне всё-таки дали играть. На что Пров Садовский посетовал, что он не прибежал в театр посмотреть, как я играла.

В общем, одни говорили, что этого делать было не надо, в основном это были люди, которые спектакля не видели. Другие настаивали: «Дайте ей ещё один шанс, и вы увидите, как она прекрасно сыграла!» Но моих противников, очевидно, было больше или они занимали более важные посты. Ну что же, как сказал великий Шиллер: «Власть калечит человека, как дыба!»

Два месяца они думали, что со мной делать. Повесили «благодарность» и заплатили премию 50 рублей за то, что выручила театр. Когда М. И. Царёв подошёл ко мне с объяснениями, что, дескать, он не видел и не знал, как со мной поступить, я сказала: «Знаете, Михаил Иванович, даже если мне больше никогда не дадут играть Леонору, это был самый счастливый день в моей жизни за все эти годы работы в Малом театре. Я впервые увидела, как искренне ко мне относятся люди».

Одного человека как-то спросили:

— Скажите, вы играете на скрипке?

— Не знаю, не пробовал, — ответил он.

Вот приблизительно так было у меня с пением. Мама очень хорошо пела, у неё был довольно красивый голос. Я знаю, что В. И. Канделаки даже предлагал ей перейти работать в Театр оперетты, которым он тогда руководил. Мама стала ходить брать уроки пения. Меня оставлять было не с кем, и она брала меня с собой. Педагог жила в полуподвальном помещении, и пока они занимались, я гуляла в садике около дома. Помню, из окон подвала без конца неслось: «Ми, ми, ми, ми, ми…» и т. д. И мной овладевала такая скука, что хоть убегай прочь. Мне казалось, что это продолжалось бесконечно, и я никак не могла понять, зачем маме это нужно. Но однажды я вдруг услышала, как мама запела известную тогда песню «За дальнею околицей». «Ну нет, — решила я окончательно, — всё можно сделать гораздо проще!»

Телевидения ещё не было, но по радио без конца пели разные песни. После войны основной репертуар был рассчитан на мужские голоса или патриотическое хоровое пение. И вот после долгих прослушиваний я всё-таки нашла для себя песню. Между прочим, она мне до сих пор нравится. Это была песня «Куда, куда, тропинка милая, куда зовёшь, куда ведёшь…» Я стала репетировать, когда никого не было дома.

И вот однажды мне показалось, что я практически точно подражаю исполнительнице. Закрыв дверь в комнате и набрав побольше воздуха в лёгкие, я запела громким голосом с надрывом, как поют русские песни.

— Куда, куда, тропинка милая, куда зовёшь, куда ведёшь… — заорала я.

— Выключи эту гадость! — услышала я из-за двери голос отца.

— Папа, паночка, — захлёбывалась я от счастья, — ты подумал, что это радио? А это я, я пела!

Открыв дверь, отец с грустью посмотрел на меня и сказал:

— Больше никогда этого не делай.

— Почему? — удивилась я, всё ещё улыбаясь.

— Потому что у тебя голос такой же, как у меня.

— Какой?

— Полевой тенор! Одному в поле петь, чтобы никто не слышал.

Бах! И ещё один комплекс поселился в моём сознании. Как иногда даже любящие родители не понимают, что может случиться с ребёнком, если в детстве ему прилепить такой ярлык! Особенно когда это делают люди, которым он беззаветно доверяет.

Вот так у меня потом было и в театре. Я могла работать только с теми режиссёрами, от которых исходил поток любви. Эта вера, даже некоторая влюблённость в артиста, мне кажется, просто необходима.

Во всяком случае, так было у меня. Я сразу раскрывалась, мне становилось легко и радостно работать, и роли получались интересными. Таким примером, особенно ярким, был для меня наш балетмейстер в «Кабачке» Пётр Львович Гродницкий. Я помню, как он ставил нам танцы. Сначала он сам показывал движение. Причём темпераментно, виртуозно. И когда я начинала пытаться повторить, коряво путаясь в ногах и смущаясь, он немедленно произносил: «Молодец! Умница! Артистка!!» Я смеялась, понимая, что недостойна этих похвал, но смущение пропадало, появлялся весёлый задор, и вскоре движение действительно получалось хорошо.

Но есть режиссёры, которые сразу начинают унижать артиста, если у него роль не идёт. Кричат и даже позволяют себе грубую ругань. Кому-то, возможно, это нравится. Но я никогда этого никому не позволяла. Очевидно, режиссёры это чувствовали и потому как-то воздерживались. Но это отсутствие любви просто убивало у меня желание работать с таким человеком. Кроме того, мне отец с детства внушал, что надо сохранять чувство собственного достоинства. И всегда дать отпор обидчику острым словом, как ударом рапиры. Или даже пощёчиной. И этот урок тоже впечатался в мою душу. Как, к сожалению, и неосторожная папина фраза насчёт моего пения.

Конечно, в институте я училась вокалу, и всё проходило нормально. Но никто и никогда не догадывался, какие мучения и какой страх испытывала я каждый раз, когда надо было петь.