Евгений Войскунский - Полвека любви

Лида, уже привычная к неожиданным гостям (приходили наши редакционные, заявлялся из Камстигала Валя Булыкин), умчалась на кухню что-то готовить. Рудный спросил:

— Женя, это та самая девушка, которой вы писали письма с Ханко? И из Кронштадта?

— Да, Владимир Александрович, та самая.

— Ну, поздравляю вас. Такие браки бывают очень редко. Вы и Никитушкин — больше я никого не знаю.

— Значит, Коля женился на своей Тоне?

— Да. Он сейчас учится на курсах. Он был у меня. Хочет демобилизоваться.

— Я тоже хочу, Владимир Александрович. Думаю подать рапорт по команде.

— Подать можно, — сказал Рудный. — Но вряд ли сейчас отпустят молодого флотского офицера.

— Я же не кончал военного училища…

— Но международная обстановка, дорогой Женя. Вы же читаете газеты. Трумэн объявил новый политический курс. Американцы привезли к себе из Германии триста немецких ученых. Там такой Вернер фон Браун, который делал «фау», теперь делает ракеты для американцев.

— Из того, что Браун делает ракеты, вовсе не следует, что меня нельзя отпустить с флота.

— Очень даже следует. — Рудный с тонкой улыбкой смотрит на меня сквозь очки. — Я-то, конечно, вас бы отпустил. Но я не командующий флотом.

— А жаль, — говорю. — Ладно, Владимир Александрович, расскажите, что делается в Москве. В литературе.

Лида приносит закуску. На столе горячая картошка, масло и — «царица бала» — колбаса, привезенная чудодеем Салостеем из Клайпеды. Ну и, конечно, выпивка.

Только мы начали трапезу, и Рудный, посмеиваясь, успел рассказать, что главное событие в литературе — это то, что он закончил писать роман «Гангутцы», как к нам ввалились еще гости — Валя Булыкин и его друг лейтенант Вася Лепетухин, химик дивизиона. У Лиды на лице всегда все будто написано: я вижу, что она растеряна. Закуски маловато, да? Ничего, Ли, не тушуйся. Где наш НЗ (неприкосновенный запас) — две банки рыбных консервов?

Я вспарываю банки, а Валя достает из своего любимого портфеля поллитровку. Они с Васей уже «на взводе», и Валя громогласно объявляет, что слышал, будто журналисты пьют почти как катерники, и завязывается веселый треп, морская травля, и Лида требует, чтобы Валя больше не пил, не то она снова устроит ему головомойку. (Это было однажды: Валя заявился в выходной день, будучи в сильном подпитии, и пришлось нам с Лидой отвести Валю в кухню и подставить его голову под кран. Холодная вода подействовала хорошо: Валя обрел дар связной речи и сразу завел философский разговор.)

Валя с Васей вскоре ушли, им хотелось еще в офицерский заглянуть. А Рудный остался у нас ночевать — мы устроили ему постель на стульях.

На следующий день мы с Лидой (документы у меня уже были оформлены) и Рудный выехали в Москву. Это было 7 или 8 апреля. Думали мы остановиться у Сережи Цукасова, но Рудный повез нас прямо к себе. Он жил в то время на Пушкинской. Лидия Федоровна оказалась приятной женщиной с мягкой манерой общения. Лиде она надавала множество полезных советов: у Лидии Федоровны была трехмесячная дочка Наташа от Рудного и еще двое детей от первого брака.

Двенадцатого апреля я посадил Лиду в бакинский поезд, и она уехала рожать.

Я перебрался от Рудных к Сереже Цукасову. Он жил в переулке Садовских, рядом с Театром юного зрителя, в старой густонаселенной квартире. У них с матерью, маленькой сухонькой Зинаидой Ароновной, была большая комната, разгороженная подвижной перегородкой. Старый рояль, на котором Зинаида Ароновна играла в молодости, давно никто не тревожил. Тихая, будто пришибленная гибелью мужа в начале войны, она работала где-то бухгалтером. Сережа был единственным светом в окошке ее увядающей жизни.

Сергей, насколько помню, работал в газете «Военное обучение». Отсюда он взял старт своего будущего восхождения по ступеням столичной журналистики.

В Литинституте мы с Сережей узнали, что прием заявлений на заочное начнется 1 июня. Принимают к рассмотрению не только прозу, но и публицистику, очерки, — и Сергей тоже решил подать заявление. Мне же нужно было закончить к июню повесть о катерниках — и вот после двух дней беготни по Москве я отправился восвояси, в Пиллау, в Балтийск. Сережка провожал меня на Белорусском вокзале.

Из моего письма к Лиде от 16 апреля 1947 года:

Вот я и приехал вчера в Пиллау. Вошел в нашу комнатку — и так защемило сердце, так безудержно тоскливо стало на душе… Сел — и сижу, ошеломленный одиночеством, пустотой…

Сейчас ты уже дома, окружена заботой и любовью. Чувствуешь ли ты, моя хорошая, горячие волны моей любви? Только теперь я понял, как безумно, как невыносимо не хватает мне тебя, милая моя подруга. Это — тяжелая реакция после нашей совместной жизни, такой хорошей и радостной. Старею я, что ли? Почему так неудержимо тянет к семейному очагу? Нет, это не «старею», это — молодость большого, окрепшего чувства. Правда?..

Из письма Лиды от 26 апреля:

…Я гуляю, много хожу, принимаю ванны… Пока у меня все протекает буквально по медицинскому учебнику… Папа все ищет, где мне лучше рожать. Предлагает устроить меня в больницу водников.

Роднуся, в прошлом письме я надавала тебе столько поручений, что даже страшно за тебя. Тем не менее придется добавить еще. Мама просит, чтобы ты привез ей 2 пары простых чулок и папе 2 пары носок. Здесь их не достать… Для нашего будущего малыша привези соску на кольце. Нора уверяет, что ребенку с первого же дня надо дать соску. Вообще я выслушиваю теперь массу всяческих советов…

Из моего письма от 5 мая:

…30-го вечером, когда я сидел дома, особенно остро чувствуя свое одиночество, вдруг вваливаются Валька со своим неразлучным спутником Васей. Торжественно водрузили на стол свой знаменитый портфель, из которого предательски торчали два горлышка «поллитров». Я был им очень рад (не «пол-литрам», а друзьям, которые меня не забыли). Оба они были уже изрядно на взводе. Валька первым делом потребовал бумаги и чернил и написал телеграмму тебе, которую ты, наверно, уже получила. Затем шумно принялся поздравлять меня с будущим сыном. Объявил также, что чувствует себя здесь значительно свободней — никто его не отчитывает за то, что он пьет, много курит. Потом вдруг сказал с настоящей грустью: «А все же здесь стало очень пусто…» Мы выпили за тебя, моя дорогая, любимая, и за нашего сына…

Из письма Лиды от 2 мая:

…Передо мной лежит твое письмо, полученное накануне праздников. Я его буквально зачитала, как когда-то, когда мы еще не были женаты. Трудно сказать, когда я больше радовалась твоим письмам, тогда или теперь. Думаю, что теперь, т. к. люблю тебя не меньше, а гораздо больше, глубже… иначе. Других женитьба расхолаживает, у нас же, к счастью, этого не произошло, и, мне кажется, никогда еще не любила я тебя так, как теперь. Не проходит и мгновенья, чтобы я не ощущала твоего отсутствия, не только сознанием и не так сознанием, как всем своим существом. Я хочу только одного — быть всегда вместе с тобой, никогда не разлучаться, даже временно…