Евгений Войскунский - Полвека любви

Папа принес мне разрешение рожать в больнице водников…

…Как хорошо будет, если ты приедешь, а у тебя уже сын… Неужели не получится так, как я хочу?!

Телеграмма-молния:

Пиллау редакция газеты

Войскунскому

Поздравляем сыном родился 18-го оба чувствуют себя прекрасно крепко целуем

Телеграмма-молния:

Баку Красноармейская 29

Войскунским

Счастлив горячо целую сына всех дорогих моих выезжаю 21

Я всегда торопился к тебе. И в первые годы семейной жизни, и в последующие. Всегда. Но никогда не торопился так, как в том счастливом мае 47-го года, когда у нас родился сын.

23-го я приехал в Москву, а утром 25-го вылетел в Баку. Я сидел в хвосте самолета ЛИ-2, за иллюминатором небо было словно ватой набито, я пытался заснуть, но не мог. Беспорядочно текли мысли. Перед мысленным взором возникала то усатая физиономия Сережи, то круглое лицо светловолосой девы Корнеевой с заочного отделения Литинститута — она подтвердила готовность в июне принять на конкурс наши (замечательные) произведения. Свою небольшую повесть «Офицеры» (все же я ее, как ни странно, закончил, а машинистка из нашего машбюро перепечатала), а также заявление и копию школьного аттестата я оставил у Сергея — он передаст все это Корнеевой, когда объявят прием. То вспоминался вчерашний визит к Дине Валентиновне Фрейчко.

В нашей семье ее называли Дусей. В 17-м году, когда после Февраля вернулся из сибирской ссылки мамин брат Зелик, в него пылко влюбилась молоденькая начинающая певица. Они поженились — и жить бы молодоженам тихой жизнью в переворошенном революцией мире — может, и выжили бы, — но Зелик-то был идейным. Большевиком он был и не мог сидеть в домашнем закутке, когда шла великая битва со старым миром. Он, двадцатитрехлетний, стал комиссаром полка в 11-й армии. Дуся последовала за мужем. Неудобства походной жизни не могли остудить молодую любовь. Зимой, когда 11-я армия отступала с Северного Кавказа, Зелика свалил сыпняк. Он сгорел быстро — умер на руках у Дуси в селении Яндыки.

По окончании Гражданской войны Дуся — Дина Фрейчко — стала эстрадной певицей, известность ее росла, она пела народные песни — русские, украинские, грузинские, еврейские, белорусские. Мне было лет десять, когда она приехала на гастроли в Баку. Ее радостно встретили в нашей семье. Помню, как они с мамой плакали, вспоминая Зелика. Я был на концерте Дуси в летнем саду Медсантруда — она пела здорово, звучным контральто.

Теперь, после войны, Дина Фрейчко жила в маленькой квартире в Москве. У нее и мамы возобновилась переписка, и мама попросила ее купить сатины, ситцы и прочую мануфактуру, чтобы освободить меня от беготни по московским магазинам (да и неумелым был я покупателем), и Дуся согласилась. Я заявился к ней, и она так сердечно меня приняла… «Господи! У тебя такие же серые глаза, как у Зелика!» — сказала Дина Фрейчко. Она, уже пожилая, все еще была ярко красива…

Летя над облаками, я вспоминал свой вчерашний визит к тете Дусе (так она велела называть себя, а не официально — Диной Валентиновной) и думал о ее ушедшей сильной любви… и о своей любви я думал…

О тебе, моя хорошая. О тебе, о тебе — и о нашем сыне. Он представлялся мне этаким бутузом в золотых кудряшках…

А были у него реденькие, белобрысые волосики и большие, как мне показалось, уши. Глаза были синие, и посмотрел он на меня, когда я впервые взял его на руки, с осуждением — так мне почудилось. Он захныкал, и Лида поспешила забрать у меня младенца — и очень вовремя, потому что он, возможно взволнованный нашей встречей, тут же описался.

Этот маленький несмышленыш, завернутый в пеленку, — мой сын! Наш сын! Дитя нашей любви…

Своим появлением на свет Божий он как бы продиктовал новый распорядок жизни. Часы кормления стали ритуалом, и, надо сказать, нелегким. Наш сын оказался с капризами. Соску-пустышку, привезенную мной, он не пожелал принять. Признавал только бутылочку с соской, и чтоб в бутылочке была теплая, чуть подсахаренная водичка.

Лида и мама очень уставали. Кормление, стирка пеленок, волнения относительно диатеза, какой-то сыпи… Ну, в общем, обычное дело…

А назвали мы его Александром. Уменьшительное, домашнее — Алик. Алька…

Уже начиналась ранняя бакинская жара. Из окон той комнаты, что смотрела на Красноармейскую, вливался в квартиру уличный шум, с ночи галдела очередь, ожидавшая открытия продмага напротив. А в комнату без окон, выходившую на застекленную галерею, врывались звуки жизни двора, нескончаемая перебранка наших соседей — портного Акопова и его крикливой жены. Она швыряла в него туфли, снятые с ног, а он гонялся за ней вокруг стола, яростно ругаясь по-армянски.

Однажды я заглянул к ним в комнату, попросил прекратить ор и драку. Акопов, еще не остывший, вышел ко мне в галерею.

— Жьеня, — сказал он. — У меня тебья вопрос. — Он схватил со своего стола в галерее, на котором всегда лежали недошитые пиджаки, «Краткий курс истории ВКП (б)», полистал его. — Вот, — ткнул пальцем. — Что это такой?

Его палец с надетым наперстком упирался в название работы Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».

— А зачем тебе это, Егиш? — спросил я.

— Как зачем? Нам через каждый неделя политучеба.

— Разве ты член партии?

— Конечна, — сказал Егиш несколько высокомерно. — Я рабочий класс и член партия.

Что такое материализм, я кое-как ему объяснил, отталкиваясь от идеализма (от того, чего нет). Что же до эмпириокритицизма, то я сам в нем плавал и ограничился тем, что это нехорошее, не наше учение.

У Марки Янилевского шли в железнодорожном институте экзамены, но он ухитрялся, сдавая их, почти каждый день забегать к нам.

Как-то раз меня послали к моему двоюродному брату Вене: у него и его жены Симы дочка подросла и освободилась коляска, каковую мне и велено было привезти домой для нашего Альки. (Детские коляски в продаже почти не появлялись, были остро дефицитны.) Марка пошел со мной. Оживленно беседуя, мы шли по многолюдной улице Кирова. Коляску я держал за ручку, она катилась чуть позади, дребезжа и подпрыгивая на неровностях тротуаров.

Говорили, конечно, о международном положении. Марка резко осуждал Бевина и Маршалла за объединение английской и американской зон оккупации («Бизония»), которое препятствовало сохранению Германии как единого государства, и за то, что союзники тормозят поставки в счет репараций Советскому Союзу. А коляска катилась. Мы как раз перешли к китайским делам, к захвату гоминьдановцами Яньани, когда вошли в наш подъезд на Красноармейской. Когда-то неведомый живописец намалевал на стенах подъезда купающихся розовых нимф, у главной нимфы был толстый облупленный зад. Мы поднялись с коляской на второй этаж, вошли в квартиру — и только тут обнаружили, что у коляски нет одного заднего колеса.