Евгений Войскунский - Полвека любви

В конце июля мы с мамой приехали в Ленинград. Остановились у младшего брата мужа маминой старшей сестры. Не сразу поймешь степень такого родства, но сам дядюшка оказался гостеприимным славным человеком, часовым мастером со скептическим складом ума. Он со своей женой Розой жил на Невском проспекте напротив Казанского собора — у них была комната в огромной коммуналке на 5-м этаже. Все лето они проводили в пионерском лагере под Сестрорецком, тетя Роза там работала уж не помню в качестве кого. Их комната, таким образом, была свободна, и мы с мамой прожили в ней почти весь август.

Прекрасным солнечным днем я шел по Невскому проспекту, у меня дух захватывало от его красоты, я бормотал себе под нос: «Громады стройные теснятся дворцов и башен…» А впереди сияла «светла Адмиралтейская игла». Я чувствовал себя легким, удачливым — лучший в мире город приветствовал меня блеском витрин, звонками трамваев, он уже, казалось, признал меня своим. Из окна «четверки» — трамвая № 4 — я увидел Неву. Какая ширь, синева какая! Проехав по Республиканскому мосту, повернули на Университетскую набережную. Напротив классического здания Академии художеств возлежали на высоких постаментах, носами друг к другу, два сфинкса, привезенных некогда из далеких египетских Фив. Напоминало ли им державное течение Невы державный ток Нила среди желтых песков древнейшей истории? Вот вопрос…

С моим зачислением на факультет истории и теории искусств все оказалось в порядке: был принят, как отличник, без экзаменов. Словно на крыльях пронесся я по набережной от Академии художеств до университета. Вот оно, старинное двухэтажное здание «двенадцати коллегий». Это за него Петр задал изрядную трепку Меншикову, который велел поставить свой дворец вдоль Невы, а «двенадцать коллегий», нынешнее здание университета, вытянул длинной кишкой перпендикулярно к набережной.

Замотанная сотрудница приемной комиссии долго рылась в папках с бумагами. Сейчас она мне скажет: «Да, зачислена», и я помчусь телеграфировать Лиде: все в порядке, скорее приезжай, жду…

— Ей отказано, — сказала сотрудница, найдя какой-то список.

— То есть как? — Я не верил своим ушам. — Не может быть, это ошибка…

— Отказано, — повторила она. И, взглянув на меня, добавила: — Большой наплыв отличников на филфак, всем не хватило мест. Документы ей высланы обратно.

Я побрел к выходу. У газетного киоска, на трамвайной остановке толпились парни и девушки. На розовом граните парапета набережной сидели беззаботные парочки. По синей Неве волочил длиннющую баржу буксирный пароходик «Виктор Гюго». Он выталкивал из высокой трубы густой черный дым, и дым расползался, застил солнце.

Никто, никто в этом померкшем мире не знал, какая свалилась на меня беда.

Милая Ли! (Я называл ее так — именем героини чапековской «Войны с саламандрами».) Как хорошо нам мечталось на бакинском бульваре. И вот — все рухнуло в один миг. «Отказано».

Ли, невозможно поверить, что наше счастье оказалось таким недолгим…

Я шел по Республиканскому мосту, растерянный, подавленный. Вдруг на середине моста, над проплывающей по Неве баржой, меня осенило: на филфаке мест нет — а на других факультетах? Я пустился бежать обратно в университет. Та же сотрудница приемной комиссии вскинула на меня удивленный взгляд.

— На других факультетах? Да, есть еще несколько мест для отличников на историческом. Но учтите, что…

— Можно, я напишу за нее заявление?

Она пожала плечами:

— Ну, если вы уверены, что Листенгартен хочет на истфак…

— Она хочет, — твердо сказал я.

И тут же написал заявление от имени Лиды.

С ближайшей почты я послал ей срочную телеграмму: «Филфак отказано отсутствием мест единственная возможность истфак срочно телеграфь приемную комиссию согласие вышли авиапочтой документы».

Сомнения пришли потом, по дороге домой: какое, собственно, право имел я решать за Лиду такой сложный вопрос, как выбор профессии? Искал оправдание своему импульсивному поступку в том, что история — самая интересная из наук, а может быть, и самая нужная… Что она тесно связана с литературой…

Лида выслала документы авиапочтой и была зачислена на исторический факультет. В конце августа она приехала в Ленинград. Мама приготовила хороший обед, а после обеда мы с Лидой (и ее чемоданами) поехали в университет.

— Посмотри, какая Нева широкая, красивая, — сказал я, когда трамвай въехал на Республиканский мост.

— Чудо! — сказала она. И, переведя взгляд на меня: — Почему ты был так уверен, что я соглашусь пойти на истфак?

Я повел речь о том, какая прекрасная наука история. Лида не прерывала меня, но я чувствовал, что категорический тон моей телеграммы задел ее самолюбие. Действительно, нельзя было так, с ходу… Но конечно, мы оба знали, что главное-то заключалось не в том, что история хорошая наука, а в том, что нам нужно быть вместе…

— Я только потому согласилась, — сказала она, — что, может, потом удастся перейти на филфак.

— Конечно! — с жаром одобрил я. — Это совсем несложно…

Лида получила направление в общежитие. Оно было недалеко от главного здания университета — насколько помню, во флигеле филологического факультета. Тут же, на набережной. Я дотащил до него оба Лидиных чемодана и сунулся было за ней в комнату, куда ее направили, но девица, стоявшая там в комбинации и мывшая голову над дымящимся тазом, подняла визг на весь Васильевский остров. Поставив чемоданы у двери, я выскочил в коридор.

Вскоре Лида вышла ко мне и сообщила:

— Комната на восьмерых. В шкафу почти нет места для моих вещей. Ну, ничего. — Она улыбнулась несколько растерянно. — Ты завтра придешь?

— Приду утром, к десяти, — сказал я. — Пойдем смотреть Ленинград.

Мое общежитие было на набережной Красного Флота в старом двухэтажном особнячке (кажется, под номером 63). Большие светлые комнаты с лепными потолками смотрели на Неву. Мне, однако, выпала полутемная комната № 2 с окном во двор, на первом этаже. Вероятно, в прежней жизни она служила комнатой для прислуги.

Когда я впервые пришел в общежитие, в этой комнате был лишь один жилец — среднего роста, длинноволосый, с рыжинкой человек странного вида в пенсне. Он не выглядел студентом. Или быть может, походил на дореволюционного «вечного студента». Звали его Петр Максимович Максимов. Он стоял у стола над кучкой маленьких пятнистых яблок и ел их одно за другим. И мне предложил. А у меня был с собой кулек с сушеным инжиром, привезенным из Баку. Я развернул кулек перед Максимовым: ешьте, мол.

— А что это? — спросил он.

— Инжир.

— Инжир? Ага. Иностранный жир, значит.

Я засмеялся, думая, что он шутит. Но он не шутил. Он вообще был очень серьезный, глубокомысленный. Мы сели за стол, Петр Максимович рассказал о себе. В Чувашии, в райцентре Шихазаны, он преподавал в школе рисование, и все шло хорошо, женился даже, правда, ненадолго, — но вдруг ощутил нехватку образования и подал на живописный факультет Академии художеств. Конечно, его не приняли: слабовато рисовал. И он — вроде меня — переметнулся на искусствоведческий. Теперь уже на третьем курсе.