Евгений Войскунский - Полвека любви

Курс истории античного мира читал профессор Боргман. Строгий, с седой эспаньолкой, в черном сюртуке и черном же галстуке поверх старомодного стоячего воротника с отогнутыми уголками, он был одним из последних могикан дореволюционной петербургской профессуры. Мы его побаивались: недаром же его фамилия наоборот читалась — «нам гроб». Очень даже просто суровый профессор завалит нас на зимней сессии. Боргман читал античную историю бесстрастно, словно древние дела его нисколько не касались. У него был превосходный русский язык, каждое слово звучало как колокол. Лишь один раз он заметно пришел в волнение: когда Юлий Цезарь принял решение взять власть в Риме. Боргман вдруг повысил голос:

— Цезарь воскликнул: «Alea jacta est!» — Каждое латинское слово он сопровождал хлопком в ладоши. — И двинул легионы через Рубикон!

«Alea jacta est» — «Жребий брошен» — хорошо мне это с той поры запомнилось.

На аудиторию Боргман, читая лекции, не обращал ни малейшего внимания. Но Транцеева заставила его присмотреться. Эта бойкая пигалица не умела молчать. Как заведет с утра свою трещотку, так и не умолкает. Сидя в первом ряду аудитории, Транцеева трепалась со своей соседкой. И вот наш грозный Боргман однажды прервал лекцию. Он подошел к Транцеевой и отчеканил: «Соблаговолите прекратить!» Говорили, что Транцеева от страха описалась.

Граница с Финляндией проходила в тридцати километрах к северо-западу от Ленинграда. Советское правительство предложило финнам отодвинуть границу за Выборг, а взамен — в качестве территориальной компенсации — кусок Карелии. Предложенный обмен казался справедливым: Ленинград стоял на расстоянии орудийного выстрела от границы, и в условиях идущей в Европе войны следовало позаботиться о безопасности «северной столицы».

Но финское правительство отказалось. И 30 ноября того же обильного событиями 1939 года, после пограничного инцидента, советские войска перешли границу и развернули наступление в глубь Карельского перешейка. Началась зимняя (или финская) война.

Полагали, что она будет недолгой: маленькая Финляндия выглядела рядом с огромным советским соседом как моська перед слоном. Ее население составляло 3 миллиона — столько же, сколько в одном только Ленинграде.

Однако наступление войск Ленинградского военного округа вскоре остановилось. Армия увязла в снегах перед финской оборонительной линией — линией Маннергейма. По Ленинграду пошли слухи о наших больших потерях. Госпитали были переполнены ранеными. Армейские грузовики подвозили к Финляндскому вокзалу подкрепления — части, прибывающие из других военных округов. Город был затемнен.

Впервые мы увидели грозный облик войны: темные улицы, редкие прохожие, тускло-синий свет, скользивший по лицам (автомашины ходили с синими фарами).

И — мы с Лидой, бездомные, затерянные в безжалостном мире, схваченном войной и морозом.

С войны приехал гость — Гарик Шармазанов, бакинец, знакомый по 16-й школе. Он знал, что Лида учится в университете и разыскал ее там, а Лида направила его ко мне. Когда Гарик вошел в нашу комнату в общежитии, я не сразу его узнал — в шапке с завязанными «ушами», в белом полушубке и валенках. Он был замерзший до костей. Мы отпоили его горячим чаем.

Уж не помню, что за командировка с фронта в Ленинград была у Шармазанова. Он рассказал нам о жутком холоде ночей в поле, в наскоро вырытых землянках. О том, что дома, покинутые финнами, часто оказывались заминированными. О финских снайперах-«кукушках», бьющих без промаха. В общем — о войне, совсем не похожей на ту, Гражданскую, которую мы видели в кинофильмах, с ее удалыми конармейскими атаками. Да и сам Гарик, которого я помнил веселым, озорным, хулиганистым, был какой-то другой — притихший, с печальными и словно тоже замерзшими темными глазами. Днем Гарик мотался по своим делам, а вечером возвращался к нам в общежитие. На второй, кажется, вечер мы с Лидой вытащили его в кино — уже не первый раз смотрели «Бесприданницу», которую Лида обожала. Гарик заснул в середине фильма, я с трудом растолкал его, когда зажегся свет. Такая была у него чугунная усталость. Гарик пробыл в Питере несколько дней, ночевал у нас в комнате — спал на столе. Я нарисовал его, карандашный портрет сохранился в моем альбоме.

Гарик Шармазанов выжил на финской войне. Но Великая Отечественная его доконала. Как я узнал впоследствии, он погиб в самом ее начале — в Литве, под Шяуляем.

Гордый Манфред проклял шумный мир людей, охваченных жаждой наживы, и ушел в горы. В Альпах он живет одиноко, «как лев». Он созерцает непостижимый звездный мир над снежными вершинами и размышляет о бренности всего земного. Романтическую поэму Байрона положил на музыку Шуман. Эту его ораторию — «Манфред» — мы с Лидой слушали в прекрасном Белом зале Ленинградской филармонии. Оркестром управлял молодой дирижер Евгений Мравинский, высокий, стройный и вдохновенный.

Мы ходили и в театры. Мы как бы спешили набраться впечатлений, хотя и не предчувствовали надвигающегося военного лихолетья. Как и положено бедным студентам, брали места на галерке. Смотрели в радловском театре «Гамлета» с Борисом Смирновым, в Александринке — «Маскарад» с Юрьевым и «Мать» Чапека с превосходно игравшей Рашевской. В Театре комедии видели знаменитый «Опасный поворот» Пристли с Тениным, Сухаревской и Юнгер. Мы слушали кумира тогдашнего Ленинграда — Печковского в «Пиковой даме» и «Вертере».

А в предновогодний вечер мы попали в Кировский на «Аиду». Сидели высоко, в верхнем ярусе сине-золотого зала, нас омывала мощная музыка, гремел хор: «Боги шлют нам благословенье…» По сцене передвигались люди в роскошных сверкающих одеждах. Аиду играла Преображенская. Красная туника, в которую певица была задрапирована, не могла скрыть ее полноты, не вязавшейся с образом юной Аиды, — но голос! Пела Преображенская бесподобно.

Ее голос продолжал звучать в ушах, когда мы вышли из театра в мороз и темень. Втиснулись в трамвай, доехали до Васильевского острова, а там пошли по Университетской набережной.

Говорили о предстоящей экзаменационной сессии. Я рассказывал о профессоре Боргмане, а Лида — об академике Струве, читавшем историю Древнего Востока:

— Ой, я так боюсь! Древний Восток — там столько войн и нашествий, и трудные имена, просто невозможно все запомнить.

— А ты расскажи Струве, как египетский полководец Радамес влюбился в эфиопку… или кто она была, Аида?

— Тебе все шуточки!

Некоторое время шли молча, я держал Лиду под руку, но чувствовал, что она недовольна мной.

— Хорошо бы сейчас перенестись на теплый бакинский бульвар, — сказал я. (Хоть приятным воспоминанием согреться.)

— Тебе не нравится жить в Ленинграде?