Евгений Войскунский - Полвека любви

— Как это — на шее?

— По-польски кровать — лужка, а галстук — крават.

И вот он купил лужку и стал жить как человек. А в прошлом году его послали учиться в Торунь. Окончит «студье» — поступит в политехникум, станет инженером. Польше нужны инженеры… как это говорится… практики. У него, Генека, стипендия семь тысяч злотых, бесплатные обеды. Жить можно. Даже вдвоем.

— А разве вы…

— Я же говорю, — смеется Генек, — меня отпустили на три дня в Ольштын. Я женился!

Он достает из бумажника фото миловидной девушки. Мы смотрим, поздравляем его.

— Стачка учится в музыкальной школе, — говорит Генек. — Она станет пианисткой раньше, чем я — инженером…

За окном мелькают станционные постройки. Поезд останавливается.

— Вот и Торунь. А во-он, видите, Висла.

Мы прощаемся с этим славным парнем. Счастливо тебе, Генек!..

И снова мчится «поспешный» по Северной Польше.

Третья — и последняя — пересадка в Познани. В памяти остался серенький рассвет и массив серых домов вокруг вокзала. Мы с моим капитаном, невыспавшиеся (две ночи почти без сна) и голодные, садимся в вагон и погружаемся в дремоту.

«Все у вас уж очень медленно делается» — эта горькая фраза из Лидиного письма точно отражает одно из главных правил флотской службы: торопиться некуда. Да и зачем торопиться? Деньги все равно идут — служишь ты с рвением или так, с прохладцей.

Это правило, думаю, усвоил и худрук театра Балтфлота Бутурлин. Он уверял, когда мы встретились в Либаве, что пьеса ему нравится и он хочет ее ставить. Но сам нисколько не заботился о продвижении пьесы через рижский или главный реперткомы. «Неактивный автор», — сказал он обо мне Паше Прошину.

Неактивный! Ну да, прошибать головой стены я не умел — ни тогда, ни в дальнейшем ходе жизни.

А в базе мои знакомые удивлялись: как, ты еще здесь? Оказывается, Андрей Юров раззвонил о моем «успехе», о том, что Лацис якобы срочно велел поставить пьесу…

Из моих последних писем к Лиде из Свинемюнде:

23 марта 50 г.

…Ты уже несколько дней, вернее, ночей, снишься мне. Не хочется просыпаться… Один сон был особенно ярок: начало нашей любви, но какое-то другое, не то, что было на самом деле. Видишь — я люблю тебя не только наяву, но и во сне. Моя хорошая, нежная, как же мне недостает тебя!.. Страшно даже представить себе, как было бы пусто в жизни, если бы не наша любовь… Как хорошо быть влюбленным всегда, всю жизнь!..

27 марта 50 г.

…Кажется, горизонт проясняется: сегодня пришла на имя начПО телеграмма из отдела кадров. Просят сообщить мое согласие на назначение редактором на подплав (на место Кореневского). Разумеется, я согласился, и завтра нач. даст телеграмму, что я согласен. Это неплохой вариант. Впрочем, все равно, главное — это быть в Либаве, вместе с вами, мои дорогие…

3 апреля 50 г.

…Да, свершилось! Пришла телеграмма о том, что я назначен в Л., на место Кореневского. Как легко сразу стало на душе, как радостно! Итак, прощай, заграница! Скоро, очень скоро я буду дома, с вами, мои дорогие, снова заживем мы дружно и счастливо. Жду приезда Клунникова. Он должен приехать 12-го, и тогда я могу ехать… Моя Лидуха, моя лопотуха, целую тебя в последний раз на бумаге. Жди скоро настоящих поцелуев!..

Вижу, что мой мемуарный роман разбухает. Уже исписаны сотни страниц, а продвинулся я всего на десять с половиной лет из заявленного в заголовке полувека. Правда, эти десять — наиболее насыщены событиями, внезапными поворотами сюжета. Насыщены памятью.

Надо сказать, память — весьма капризная дама. Она зачастую своевольно игнорирует целые пласты жизни, но сохраняет несущественные мелочи, иногда просто смехотворные.

Ну почему, к примеру, застряла у меня в памяти картинка из далекого 1935 года? Теплый день бакинской осени. Нам, семиклассникам 16-й школы, дано задание: на окраине города пройти по дворам и переписать владельцев коров. Мы гурьбой пошли, размахивая портфелями и подначивая друг друга: а ты видел живую корову? В одном дворе пожилая азербайджанка сказала, что коров тут нет. Но мы узрели на каменистом грунте здоровенную лепешку: а это что? Из другого двора нас прогнал звероватого вида мужчина. В третьем полная женщина с черными усиками под крупным носом ласково сказала: «Почему нет? Запиши, есть корова». Мы записали адрес и спросили, как зовут ее, хозяйку коровы. «Сонечка», — сказала она. «Софья, а дальше как?» «Зачем Софья? Сонечка», — поправила усатая женщина. И надо же, показала свой паспорт, там стояло: «Сонечка Вартановна».

Бакинские армяне часто давали детям «красивые» имена. Бегали во дворах, гоняли мяч Гамлеты и Майоры. Играли в классы Офелии и Аппаратки. В одном дворе бегал шустрый мальчик Триждик. Его большое имя, записанное в метрике, было: Трижды Герой Советского Союза.

Беспокойная память летит на бесшумных крыльях времени в Баку моей юности — пестрый, шумный, многонациональный город высоколобых инженеров и крикливых алверч и — торговцев всякой всячиной. Снова слышу жалобу шарманки во дворе. Снова вижу на Парапете детей, играющих в классы, и их бабушек, сидящих на скамейках и беспрерывно сплетничающих. Снова вдыхаю острый запах рыжих мазутных пятен, пригнанных моряной к Приморскому бульвару.

Бакинский бульвар! Ты долго снился мне после нашего переезда в Москву. Помнишь, как мы с моей любимой целовались в «аллее вздохов»?

Ты ничего уже не помнишь, старый бульвар.

В мае 1990 года я посетил Баку в последний, наверное, раз. Конечно, он был все тот же — те же улицы, дома и деревья. Та же вышка на бульваре, с которой мы когда-то прыгали с парашютом. Я шел по родной Красноармейской, то есть по улице Самеда Вургуна, — той самой дорогой, по которой мы с тобой, моя любимая, тысячи раз спускались к бульвару. Всегда на углу Вургуна и Шаумяна — помнишь? — сидели на табуретах два старика в облезлых бараньих папахах, азербайджанец и армянин, и со страшным стуком играли в нарды. Они всегда вышучивали друг друга.

— Совсем играть не умеешь! — кричал один и бросал кости. — Пяндж-у-чар! Столько мне надо!

— Такой ход сам-мий глупий человек не сделает! — кричал второй и бросал кости. — Вай, опять ду-ек!

Казалось, эти старички будут вечно тут сидеть и со стуком переставлять шашки. Но теперь, в мае 90-го, их, конечно, не было. И не могло быть. Улица Шаумяна переименована в проспект Азербайджан. Не слышно на улицах прежнего певучего бакинского говора. Русской речи почти не слышно. После кровавых событий января-90 Баку — уже не тот город, живущий в моей беспокойной памяти. Он теперь — мононациональный. Чужой.

Приморский бульвар как будто покинут людьми. Не видно гуляющих. И только одну парочку сидящих в обнимку на скамейке увидел я — одну на весь бульвар.