Евгений Войскунский - Полвека любви

Доктор Кайзер улыбнулся: так вас оперировал профессор Гохт? Ну как же, в Шарите помнят великого ортопеда…

Значит, операция… Если бы один поврежденный сустав, то мы бы решились… Но деформированы оба… и ведь нет стопроцентной гарантии…

Но я слишком забегаю вперед.

Раз уж мелькнул в моей книге Генрих Гейне, то не могу не записать всплывший в памяти давний разговор на уроке у Анны Иоанновны.

— Die sechs deutsche Klassiker sind [12] Шесть немецких классиков (нем.). , — заявила она докторальным тоном, — Клопшток, Лессинг, Виланд, Гердер, Гете и Шиллер.

— А Гейне? — спросили мы, удивившись.

— Nein! Нет! — твердо сказала наша учительница.

Гейне при Гитлере был, конечно, исключен из германской литературы: еврей! Но бакинская немка Анна Иоанновна к гитлеровскому нацизму никакого отношения, разумеется, не имела. Более того, она была замужем за евреем — инженером Трифелем. Почему же Гейне пребывал у нее в немилости? Странно…

Впрочем, странного в жизни так много, что это даже и не странно.

Как сказано выше, в 1951-м были упразднены все газеты соединений на флоте — в том числе и мой «Подводник Балтики». (Ну и правильно. Только бумагу зря переводить.) Удобный момент! Снова, уже в который раз, я накатал рапорт о демобилизации.

И опять ничего не вышло. «Нет оснований», — заявил Кокорев. И даже пригрозил неприятностями, а рапорт вернул мне, отказавшись посылать его в Пубалт.

Алело было в том, что капитан 2 ранга Слепов, недавно назначенный замначальника политотдела, слушал мою лекцию для офицерского состава (о работе Сталина «Марксизм и вопросы языкознания») — и предложил оставить меня на бригаде, в политотделе, в должности пропагандиста. Я отказался — дескать, я газетчик, журналист, — но Слепов настоял на своем:

— Ничего, ничего. Журналисты — те же пропагандисты. У тебя получится. — И добавил: — Юридикция у тебя хорошая.

Мне стало смешно: «юридикция»!

Пришлось мне еще несколько лет прослужить на флоте, на подплаве — и кто знает, сколько бы и сверх того я протрубил, если бы Толя Енученко, переведенный в отдел кадров Пубалта, не помог мне. Но об этом — немного позже.

А Николая Широкова назначили замполитом на плавмастерскую. К тому времени он почти до половины дописал либретто оперы, каковую намеревался сочинить бригадный капельмейстер капитан Петров-Куминский.

Плавмастерская — здоровенная баржа, в которой вечно что-то гудело и скрежетало, — стояла у одного из причалов в дальнем краю Военной гавани. Начальником там был инженер-майор Каменкович. Мы были с ним знакомы: он жил в соседнем доме № 66 по улице Узварас, а наши жены вместе ходили в парк гулять — Лида с Аликом, а Ксения Ивановна с дочкой, Алькиной ровесницей.

Поначалу у Каменковича и Широкова все шло хорошо, но вскоре отношения разладились — Широков сорвался с тормозов, запил, устроил дебош.

Месяца два спустя я узнал, что он демобилизовался. Пьяные скандалы — вот был простейший путь с военно-морской службы на гражданку.

Но — не для меня.

Я упомянул о Петрове-Куминском. Он был одним из старожилов бригады. В годы войны он со своим оркестром встречал на стенке Купеческой гавани в Кронштадте подводные лодки, возвращающиеся из боевых походов. Петров-Куминский был классным музыкантом, но пристрастие к выпивке нередко осложняло его отношения с начальством. По этой причине много лет он ходил в звании капитана (береговой службы), не продвигаясь в майоры. Его помятое нелегкой жизнью лицо с багровым носом хранило обиженное выражение. Комбриг контр-адмирал Орел жестко распекал Петрова-Куминского, но не выгонял с бригады: ценил как опытного капельмейстера.

И вот Петров-Куминский надумал вступить в партию. Он стал меньше пить, выучил устав и что-то прочел в газетах — о борьбе с низкопоклонством, и о войне, вспыхнувшей в Корее, и, конечно, текущие постановления ЦК. В общем, подготовился, обзавелся рекомендациями — и был принят.

На первом же партийном собрании на береговой базе новоиспеченный коммунист Петров-Куминский попросил слова. Ему было что сказать — о нехорошем, с его точки зрения, отношении командования к нуждам музыкантской команды. Он ведь знал, что на партсобраниях допускается критика. Но только он заговорил о неправильном отношении товарища Орла, как его прервал председатель собрания: нельзя, дескать, критиковать командира бригады. Петров-Куминский зашел с другого края, помягче — мол, в целом все хорошо, налицо успехи в службе, но есть отдельные недостатки, вот, например, коммунист товарищ Орел…

И снова его прервали: нельзя, товарищ! Петров-Куминский рассердился. Вынул из кармана кителя новенький партбилет и бросил его на председательский стол со словами:

— Нате ваш партбилет и за…итесь со своим Карлой Марлой!

За неразумные эти слова Петрову-Куминскому могло бы влететь на полную катушку, вплоть до трибунала. Но хорошие капельмейстеры на улице не валяются. И он отделался изгнанием из партии и арестом на пятнадцать суток.

По-прежнему выходил он с оркестром на ежедневный развод караула. По-прежнему в праздничные дни оглашал Военную гавань всепобеждающими звуками гимна.

Никакую оперу, либретто которой так и не дописал его собутыльник Коля Широков, Петров-Куминский, конечно, не сочинил.

При Доме офицеров организовали вечернюю школу для офицеров и сверхсрочников, не имевших среднего образования. Лида стала в этой школе преподавать историю — наконец-то пригодился ее университетский диплом. Не сразу она согласилась, ее смущало, что учениками будут не дети, а великовозрастные дяди в погонах.

— Ну и что? — говорил я. — С детьми труднее, они же бузотеры. А тут — люди, привыкшие к дисциплине. Не бойся, Ли. Ты управишься.

И Лида, с обычной ее добросовестностью, засела за школьные учебники, за сохранившиеся конспекты университетских лекций. Дяди в погонах слушали ее уважительно. И дело пошло.

В дни занятий в вечерней школе я старался приезжать домой пораньше, чтобы наш сын не оставался один. Если же я задерживался на службе, то Лида брала Алика с собой. Ему нравилось «ходить в школу». Он даже помогал Лиде: тащил в класс свернутую в трубку историческую карту, и вид у него при этом был, как рассказывала мне Лида, «ответственный». Он ожидал маму, сидя в учительской, листал книжки и «поддерживал разговор» с директрисой Марией Борисовной Векшиной.

Преподавание истории, прежде всего курса истории СССР, было непростым занятием.

— Ты подумай, — сказала мне Лида, — в методических указаниях прямо-таки восхваляется Иван Грозный. Опричнина называется прогрессивным явлением…

Мне запомнился наш разговор об опричнине. Царь Иван IV остервенился на бояр и учинил жесточайший террор против них — своих политических противников, тем самым укрепляя централизацию Русского государства. Это общеизвестно. В школьные годы зачитывались романом А. К. Толстого «Князь Серебряный». Грозный, беспощадный царь и его опричники, с подвешенными к седлу собачьими головами и метлами, вызывали ужас. Измена вокруг, измена! Рубили головы, Малюта Скуратов, верный государев пес, никого не щадил. Да и сам государь — собственного сына убил…