Евгений Войскунский - Полвека любви

— Пузырь в нос! — скомандовал Толоконский.

Трюмный быстро вращает маховик клапана. Шипит, поет в магистрали сжатый воздух, устремившийся в носовую дифферентную цистерну, вытесняя из нее воду через клапана вентиляции.

Лодка медленно выравнивается. Приняли в уравнительную еще 400 литров воды. Но теперь растет дифферент на корму. Боцман пытается удержать лодку горизонтальными рулями — «малютка» не слушается. Перекачивают воду из кормы в нос — а дифферент растет и растет… Лодка словно вознамерилась задрать нос вертикально… Мы уже не стоим, а почти лежим… Красивое лицо Толоконского заливает пот… Механик страшно бледен… Да и я, наверное…

— Дифферент больше сорока! — кричит боцман.

— Пузырь в корму!! — орет командир.

Сильнейший воздушный пузырь отвратительно медленно выравнивает «малютку». Но дожидаться очередного дифферента на нос командир не намерен. Он командует всплывать.

Поднимаемся на мостик. Синее море, ясное небо — такой удачный день на Балтике. И такой неудачный.

— Что это было, механик? — Толоконский сбивает пилотку на затылок и закуривает. — Может, не заполнен полностью киль и вода там перекатывается туда-сюда?

— Если даже и так, — отвечает механик, — то это может дать дифферент не больше двух-трех градусов.

— Что-то, значит, с рулями, — говорит Толоконский.

Он хмурит черные брови. Курит быстрыми затяжками. Нервничает. Можно его понять: лодка в подводном положении не управляется. Придется выходить из учений…

И Толоконский отправляет руководителю учений радиограмму: «Имею техническую неисправность. Дифферентовка невозможна. Прошу разрешения идти в базу».

По возвращении, только ошвартовались, Толоконский приказал отвалить горизонтальные рули и послал рулевых на верхнюю палубу обстучать их с обеих сторон. Странный вид матросов, тыкающих шестами в воду по бортам «малютки», вызвал смех у служителей на причале.

— Эй, моряки! — крикнул кто-то. — Никак вы рули потеряли?

И вот что обнаружилось: носовые рули «простучались», а кормовые — нет, они свободно висели (я бы сказал — как уши у некоторых собак, если б такое сравнение, при всей его наглядности, не было неуместно). Матросы подцепили их отпорными крюками — они поднялись, а не должны бы. Ясно, что кормовые горизонтальные рули отказали, потому и не хотела «малютка» под водой становиться на ровный киль.

Притопили ее нос, поднялась корма. И вскоре механик нашел причину происшествия: выскочил болт, крепящий двуплечий рычаг с тягой, идущей к рулям. Наверное, проржавел шплинт, гайка постепенно отдалась, вот он, этот болт нехороший, и выскочил. Один случай на миллион…

Разумеется, срочно выточили и вставили новый болт.

Кажется, в тот самый вечер в офицерском клубе крутили только что выпущенного на экран «Бродягу». «Авара му!» — звучало у нас в ушах, когда мы выходили из кинозала. Капитан 3 ранга Толоконский тронул меня за плечо и спросил, улыбаясь:

— Ну что, натерпелся страху, когда мы кувыркались?

— Натерпелся, — честно признался я. — Да и ты, по-моему, был не в лучшей форме.

— А что ты думаешь? Мы же были на волоске…

Как бы со стороны я увидел, как наша лодка под водой задирает нос, пытаясь «стать на попа», чтобы перевернуться килем кверху… или вертикально упасть в глубину, удариться кормой о грунт… и мне по-настоящему стало страшно.

В конце учебного года в вечернюю школу для офицеров приехал из Пубалта инспектор, юноша не юноша, а капитан средних лет со взором горящим, исполненным служебного рвения. Он сидел на уроках, что-то записывал, побывал и у Лиды на уроке истории. Потребовал у нее тетрадь с очередным учебным планом и начертал на ней…

— Ну ты подумай! — возмущенно сказала Лида. — Такую глупость написал, да еще безграмотно! Вот, посмотри.

На последнем листе тетради стояла надпись, сделанная красным карандашом, крупным начальственным почерком: «Где вы девали Октябрьскую революцию?»

Я засмеялся:

— Ну и грамотей твой инспектор!

— Тебе смешно, — сказала Лида, — а мне пришлось этому типу доказывать, что Октябрьская революция — в плане будущего года, а не этого.

Это у нас вошло в обычай: многие годы я смешил Лиду, задавая ей, как бы невзначай, вопрос:

— А где вы девали Октябрьскую революцию?

В сентябре 54-го Алик пошел в первый класс. Ему было не трудно в школе: он уже довольно бегло читал. Почему-то хуже давалось письмо — буквы получались корявые, неровные. Но вообще-то учительница Лидия Ивановна была им довольна.

— Сообразительный, — сказала она однажды Лиде, пришедшей к ней в школу. — Вчера я показывала детям картинки, там были медведи, я спрашиваю: как они называются? Ну, хор голосов: «Белый!» — «А этот?» — спрашиваю. «Коричневый! — кричат. — Черный!» И только ваш сын правильно сказал: «Бурый».

Я спросил однажды:

— Ты, наверное, самый толстый в классе?

— Нет, — ответил он. — У нас есть девочка, она еще толще. Она еле стоит.

Год 1955-й нес перемены. Самой существенной была реабилитация Лидиных отца и матери. Официальные бумаги с печатью удостоверили, что не было «состава преступления». Поразительная ранняя пора хрущевского «воцарения». Со скрипом, со скрежетом недоверия раскрывались ворота ГУЛАГа, выпуская на волю тот самый народ, который объявили творцом истории.

История творилась на наших глазах, даром что сегодняшнее, современное ее движение не воспринималось как «историческое», а выглядело чем-то случайным, сумбурным, даже потрясением основ. Будни с их обычными заботами складывались в сырой материал повседневной жизни, заслоняющей глубокие сдвиги бытия.

А эти сдвиги происходили.

Наступил, как его прозвали весьма метко, век «позднего реабилитанса». Сбрасывались тяжкие оковы запретов, казавшихся вечными, — в частности, безумный запрет проживания в столицах и ряде других городов для тех, кто отбыл срок заключения. Загубленные жизни выступали из тени забвения на свет дня. Рашель Соломоновна теперь могла возвратиться в Баку и претендовать на квартиру — ну хотя бы на комнату в коммуналке. Она предпочла на склоне жизни погреться у домашнего очага дочери: приехала из Тимашевской к нам в Либаву. И, представьте себе, в этом режимном городе, военно-морской базе, ее прописали. Штамп либавской прописки в ее паспорте с хитрым номером, означавшим ограничение в праве проживания (в праве жизни!), представлял собою именно сдвиг бытия.

Рашель Соломоновна поселилась у нас на улице Узварас, и вскоре нашлась для нее работа — санитарным врачом на городской санэпидемстанции. Наверное, для нее, гонимой немилосердной судьбой, наступило время относительного внутреннего покоя.

В 1955-м, как я уже упомянул, в альманахе «Молодая гвардия» напечатали моего «Шестнадцатилетнего бригадира». А в конце того же года в Воениздате вышла моя первая книжка — «Первый поход», состоящая из двух маленьких повестей — одноименной и «Жили два друга».