Евгений Войскунский - Полвека любви

Последний раз прозвонили мне звоночки игрушечного трамвая.

Хрущевское постановление о реабилитации еще действовало — на его основании Рашель Соломоновна, вернувшаяся в Баку, имела право на денежную компенсацию и на квартиру. (Ау, капитан Грибков! Вы живы еще? У вас не дрогнула рука прописывать реабилитированных? Впрочем, вы ведь исправный службист с начальственным циркуляром вместо души.)

Денежная компенсация за разбитую жизнь оказалась мизерной подачкой. Что же до квартиры, то после многих хождений по канцеляриям Рашель Соломоновна получила небольшую комнату в коммуналке на углу улиц Курганова и Камо.

Все наконец устроилось… как-то утряслось…

Я любил смотреть на тебя спящую: ты тихо дышала и улыбалась во сне. Думаю, что дурные сны тебе просто не снились. Ни дурных мыслей, ни дурных снов.

— Ты никогда меня не подгоняла, — сказал я однажды. — И за это тоже я тебя люблю.

Да, знаю, ты хотела сказать, что подгонять меня вовсе не надо. Ты права: все, что в моих силах, я готов был сделать, только бы не сходила с твоего лица счастливая улыбка.

Однажды в Доме творчества Переделкино — годы спустя — меня спросил незнакомый писатель:

— Случайно не знаете, кто эта женщина — ходит с палочкой и улыбается?

— Случайно знаю, — ответил я. — Это моя жена.

Там же, в Переделкине, куда мы приезжали каждую зиму, в январе — феврале, Леня Лиходеев, встретив нас с тобой на заснеженной дорожке, говорил:

— Привет, молодожены!

Не странно ли: спустя десятилетия после памятной женитьбы в Махачкале мы все еще производили впечатление молодоженов…

«Nel mezzo del cammin di nostra vita» — «Земную жизнь пройдя до половины» — так начал Данте «Божественную комедию». Ему было тридцать пять.

По Дантову исчислению выходит, что я отмахал половину жизни, когда меня приняли в Союз писателей. В кабинете Мехти Гусейна, первого секретаря СП Азербайджана, я выложил на стол президиума свою книжку рассказов, премированную пьесу и стопку журналов с переводами прозы бакинских писателей. Мои заслуги перед литературой были невелики, но, возможно, члены президиума держали меня за переводчика. Правда, и премия за пьесу возымела свое действие. Так или иначе, президиум единогласно проголосовал «за».

Переводы, надо сказать, занимали уйму времени. Особенно после того, как Оратовский познакомил меня с Гусейном Аббасзаде.

Гусейн — смуглолицый черноглазый сын Кавказа — редактировал детский журнал «Гёярчин» («Голубь»), Говорил он очень быстро, как бы выстреливая слова короткими очередями. Он, между прочим, и был артиллеристом на войне, и оказалось, что мы воевали по соседству — под Ленинградом.

Когда выпадала передышка, он сочинял стихи. Планшетка на коленях, по блокнотному листку бегут строчки — у «хладных финских скал» рождалось стихотворение на азербайджанском языке, опаленное огнем недавнего боя. Полевая почта увозила его в далекий Баку, и оно появлялось на газетной странице.

А в 45-м Гусейн был ранен под Бреслау. День Победы он встретил в санитарном поезде.

Гусейн Аббасзаде начинал литературную деятельность как поэт, но перешел на прозу — написал роман о генерале танковых войск Ази Асланове. Проза, видимо, пришлась ему по вкусу — а вернее, просто писатель нашел свой жанр. Хочу отдать должное моему другу Гусейну Аббасзаде: он умел осмысливать грубый материал текущей жизни и извлечь из него не только сюжеты для своих повестей и рассказов, но и нравственный урок. Эту составляющую его прозы я усиливал, оставаясь в заданных рамках сюжета.

Гусейн писал много и быстро. Не раз я просил его — не торопись, поглубже изучи профессии и обстоятельства жизни персонажей. Мне приходилось, переводя его повести и рассказы, вникать в занятия Гусейновых героев — то в нефтяное дело, то в микробиологию, то в юриспруденцию, а еще — в подробности французского и итальянского Сопротивления. Постоянно я был озабочен достоверностью изображения — и в своих вещах, и в переводах.

В течение 60-х и 70-х годов я перевел на русский язык дюжину повестей и множество рассказов Гусейна Аббасзаде. Последней работой был его большой роман «Водоворот». Все эти вещи печатались вначале в «Литературном Азербайджане», а затем выходили в московском издательстве «Советский писатель».

Наверное, мне следовало поменьше тратить времени на переводы и больше — на свои вещи. Но что тут поделаешь — таково было позиционирование русского писателя в национальной республике.

Я немного понимал уличный азербайджанский язык. Но для литературного перевода этого, конечно, было мало. Переводил я с подстрочников, то есть с дословных переложений азербайджанских текстов на русских язык. «Подстрочникисты» — не буду их называть — добросовестно зарабатывали свой хлеб, но далеко не всегда были в ладах с русским языком, да и в оригиналах иных писателей они сталкивались со всякими несуразностями. И потому в подстрочниках, с которыми я имел дело, попадались фразы странные, смехотворные. Одно время я выписывал такие фразы в тетрадку и читал друзьям.

Ну вот, к примеру:

«В неподвижных взглядах аспирантов был написан интерес и удивление».

«После того, как Рагим зарыдал несколько раз, ноги его отошли».

«Профессор не мог определить архитектурный стиль здания, в основном он об этом не подумал».

«Профессор неожиданно засмеялся. Он так громко засмеялся, что проходящие мимо него растерялись. Он прикрыл рот рукой, пробежал бегом два переулка и исчез из глаз».

«Даже твоя жена — не твоя. Потому что жене нужен здоровый организм».

«Бедняги в период частной собственности не видели ни одного светлого дня».

«Люди, собирающие кровь друг друга в бутылку, с исторического времени нехорошие».

«Спускаясь с парашютом, я страшно переживал».

«Муж так лупит, что ребеночек вылетает».

«Садись, облегчись, омолаживайся, чтобы понравиться девушкам».

«А где же тот парень с пламенной речью, да еще разиня?»

«Толстый мужчина, похожий на винную бочку, ударяясь о перила лестницы, катился прямо на меня».

«Где плешивые, чесоточные и рябые, там умным людям одна забота».

«Варясь в этом котле политическом, что с политическим образованием своим я беспрестанно делаю? Повышаю ее».

«Да, да, чтобы удары тяжелые нанести врагам, какими мы в политической науке должны быть? Чутче гусей, в небесах парящих, в водах плавающих. И знать языки, как попугай».

«Ты не имеешь права оценивать людей по приставке к их имени из трех букв».

«Лучшая пора жизни человека это, наверное, пора невежества, когда ничего не понимаешь».

«Клянусь одинокой могилой моей тети на чужбине».

«У меня большая семья, и все ее члены малютки».

«Где написано, чтобы ты, ничего не говоря, как мертвый баран, хлопал бы глазами?»