Евгений Войскунский - Полвека любви

Все шло, как прежде. И все же — все же что-то переменилось после вечера открытых дверей в АзИИ.

На переменах я стал замечать тебя. Ты выплывала из своего класса, в голубой кофточке и черной юбке, под ручку с кем-нибудь из подруг — с Зиной Архиповой или Делярой Багирбековой, и вы ходили взад-вперед по школьному коридору, листая учебник, готовясь к следующему уроку. Мне нравились твои вьющиеся локоны, твоя добрая улыбка. Я случайно попадался вам на пути, и ты поднимала на меня карие честные глаза. «Все зубрите, девочки», — говорил я. Или: «А ты читала „Войну с саламандрами“?» Или: «Ты будешь играть в турнире?»

Ты играла в шахматы, а турниры — школьные и командные межшкольные — бывали часто, и ты принимала участие, играла на одной из девчоночьих досок.

Не то чтобы я много думал о тебе. Но если ты отсутствовала в школе день-другой, то это было заметно. Так, наверное, — и начинается: замечаешь, что тебе недостает именно этого человека. Вот этой звонкоголосой девочки по имени Лида Листенгартен из 10 «б».

Шла роскошная весна, быстро переходящая в лето. Свою неизменную темно-серую толстовку я уже сменил на ковбойку, закатав рукава. И уже Толя Любарский, длинный и худой, с огромной рыжеватой шевелюрой, всегда одетый в костюмчик с галстуком, — педантичный Толя Любарский надел белые парусиновые туфли. Это был сигнал перехода к лету. Туфли Толя чистил зубным порошком. Гурьбой гуляли по бульвару, рассаживались на скамейках, а Толя не садился (чтоб складку на брюках не помять), и, когда уходили, там, где он стоял, оставались на асфальте два белых меловых ободка.

Шла короткая, взрывная (за одну ночь зазеленели акации и айланты) бакинская весна. И близились выпускные экзамены.

— Вы одной ногой в вузе, — вещал на уроках наш грозный математик Петр Моисеевич Пипик, — но вторую вы не поставите, если не разовьете в себе пространственное воображение!

Объясняя новый материал, он никогда с мелом не стоял: кто-нибудь томился весь урок у доски, а Петр Моисеевич, грузный, лысый, сидел у стола боком к классу и командовал, размахивая рукой с зажатыми очками:

— Начертите окружность! Впишите острый угол! Точку в центре обозначьте буквой А, угол — альфа. Теперь пишите уравнение… Теперь напишите слово «иначе» и подчеркните волнообразной чертой!..

Он обращался к нам на «вы», но здорово покрикивал на лентяев и особенно на тупиц.

— Что вы сидите такой стройный? — орал он на Женьку Седова, который из-за первой парты таращил испуганные глазки на непонятное уравнение. — Посмотрите на Шегеряна, у него голова книзу клонится от груза знаний, а вы, — распалялся Петр Моисеевич все больше, — а вы тут торчите как телеграфный столб!

Вовка Шегерян был у нас математической головой. Но и я управлялся. Во всяком случае, Петр Моисеевич довольно часто, когда излагал новый материал, вызывал меня к доске. Может, потому, что я умел без циркуля, с ходу начертить ровную окружность.

Так было и на консультации, которую он устроил перед экзаменом. Набились в классную комнату оба выпускных класса. Петр Моисеевич вошел, озабоченный, с толстым портфелем (как всегда) под мышкой, сел за стол и сразу вызвал меня к доске. Часа полтора я стучал по доске мелом, решая типовые задачи по алгебре, по геометрии с тригонометрией, и Петр Моисеевич кричал, размахивая очками:

— А теперь другое решение! Напишите «иначе»! Подчеркните волнообразной чертой!

Наконец он отпустил меня. И тут я совершил, наверное, один из самых решительных поступков в жизни. Вместо того чтобы отправиться на свое место в заднем ряду, я шагнул к первой парте, за которой сидели Лида и Деляра Багирбекова. Лида быстро подвинулась, я сел рядом.

Петр Моисеевич давал последние наставления. Кажется, он волновался не меньше нашего. Против обыкновения, встал, прошелся вдоль густо исписанной доски, в пылу объяснений схватил с полочки под доской тряпку, поднес к потному лбу, но, спохватившись, отшвырнул. В классе раздались смешки. Лида тихо сказала:

— Все-таки я не совсем понимаю эти аркусы.

— Да их никто не понимает, — сказал я.

— То есть как? — удивилась она.

— Да нет, я пошутил.

В нашей компании был принят такой тон — отшучиваться по любому поводу.

— Если хочешь, — предложил я, — позанимаемся вместе. Порешаем задачи с аркусами.

Когда мы вышли из школы на щедро залитую солнцем улицу, Лида сказала:

— Знаешь что? Я завтра буду заниматься у бабушки, там никто не мешает. Хочешь, приходи. И принеси «Войну с саламандрами».

— Приду, — сказал я.

Бабушка — мать арестованного Лидиного отца — жила на Сураханской угол Горького (бывшей Армянской). В назначенный час я подошел к этому углу и увидел Лиду в раскрытом окне бельэтажа. Она улыбнулась, объяснила, как пройти. В бабушкиной комнате была старинная темная мебель, тяжелые стулья. Мы сели за письменный стол с фигурными, как у рояля, ножками и раскрыли свои тетради.

Аркусы ни мне, ни Лиде никогда не понадобились. Но в тот июньский день 1939 года они сослужили хорошую службу; стали как бы следующей (после вечера в АзИИ) ступенькой, на которую восходили наши отношения. Странно! Мы были давно знакомы, года четыре, наверно, — но лишь в последнем школьном полугодии, накануне выпуска, вдруг увидели друг друга. Будто из таинственных глубин подкорки всплыло — неосознанное еще — опасение, что скоро жизнь разведет наши дороги врозь непоправимо, навсегда.

Мы сидели за старинным столом, решали задачи, но мне стократ интереснее было смотреть, как движутся — листают таблицу логарифмов, берут авторучку — Лидины руки, маленькие, очень красивые и словно бы беззащитные. Впервые залюбовался девичьими руками.

Вот такая картина у меня в памяти. Она называется — аркусы. Нам по семнадцать лет.

Слава те Господи, сдали самый грозный экзамен — математику, и письменную и устную. Петр Моисеевич старался не зря: много «отлично», в том числе у Лиды и у меня.

Теперь — история.

С этим предметом всю дорогу было не просто. Учебники то выходили, то исчезали, изымались. (Да и не только учебники. Помню, в пятом классе вдруг велели сдать тетрадки: пронесся слух, что в рисунке на синей обложке — среди заводских труб и домен — просматривается профиль Троцкого. Мы разглядывали рисунок, никакого профиля не увидели, но ведь смотреть можно по-разному, есть люди, которые видят «наскрозь».)

Мы — Марка Янилевский, я и еще несколько ребят и девочек — учились тогда в 16-й школе, которая на улице Толстого, бывшей Гимназической. В седьмом классе долго, всю первую четверть, не было уроков истории: видимо, никак не могли подыскать учителя. Пустой урок — это же такая радость. Можно съесть завтрак, принесенный из дому, или, если не принес, потребовать «сорок», то есть сорок процентов, у принесшего. Можно почитать книжку, правда рискуя, что кто-нибудь шустрый подкрадется сзади и даст тебе ха-арошее «шелля» — огреет ладонью по склоненной шее. Можно заняться стенгазетой. (С младших классов и до десятого вечно я возился со стенгазетами — рисовал, писал заметки о школьной жизни и, что особенно было по душе, фельетоны.) Но вот однажды на пустом уроке истории, в разгар всяческой бузы, отворилась дверь, и в класс вошел сутулый, очень худой человек с изможденным лицом и печальными глазами. Вид у него был такой странный, что ор в классе мгновенно оборвался. Несколько секунд вошедший, стоя у стола, обводил класс немигающим взглядом, а мы, присмирев, смотрели на него. Затем странный человек разжал бледную щель рта и тихо сказал, словно сообщал грустную весть: