Евгений Войскунский - Полвека любви

Наконец это кончилось. Мы скатились в расселину скалы, и тут был хорошо замаскированный капонир, скудно освещенный коптилкой.

Командир отделения Николай Кравчун оказался молодым парнем с горячими карими глазами. Он не очень удивился возвращению Лаптева. Сказал только громким шепотом:

— Зализал рану? Вот чудик! — И деловито распорядился: — Вместо тебя Лукин стоит, ты его в шесть ноль-ноль сменишь. А сейчас — отдыхать.

Мне он велел не высовываться из капонира, а сам пошел (вернее, пополз) с Сахно проверять посты.

Лаптев заметно повеселел, оказавшись «дома». Сразу войдя в роль хозяина, извлек из-за патронных ящиков банку консервов и неизбежные галеты. Принялся рассказывать, как однажды боец ползком тащил сюда, на мыс, термос с борщом, пулеметная очередь изрешетила термос, и бойца обдало с головой, — хорошо еще, что борщ был не больно горячим. От злости вскочил боец и, матерясь на всю Финляндию, прошел остаток пути в полный рост. Наверное, финны от изумления рты поразевали — не срезали его.

— Раньше так и таскали харч в термосах, — добавил Лаптев. — Каждый обед, можно сказать, боевая операция. Ну, теперь мы наловчились тут, на мысу, готовить. Нашли укрытое местечко, а дым ночью не так виден. Богданов у нас здорово готовит…

Лаптев улегся на нары, закрыл глаза: все-таки рана давала себя чувствовать. Я вылез из капонира, осторожно выглянул. Вот он, стурхольмский «Хвост», прямо передо мной — темный, притаившийся. Сколько настороженных глаз смотрит сейчас оттуда на мыс Эльмхольма?

Звонко ударил пушечный выстрел, тяжело прошелестел снаряд, потом донесся приглушенный расстоянием звук разрыва. Еще выстрел, еще и еще. Какая-то финская батарея вела огонь по Ханко. Я знал, что артобстрелы теперь не причиняют почти никакого вреда гарнизону, зарывшемуся в землю. Но почему-то возникло ощущение: что-то должно вот-вот начаться. На Стурхольме сразу в нескольких местах заработали пулеметы, светящиеся трассы устремились к Эльмхольму и к соседнему островку справа, тоже занятому гранинцами, — Фуруэну.

Чья-то рука с силой надавила на мое плечо.

— Зачем вылез? — услышал я свистящий шепот Кравчуна.

Некоторое время мы слушали звуки ночи.

— С Вестервика по Ханко бьют, — сказал Кравчун. — А вот — ответили наши.

И верно, теперь снаряды буравили воздух в обратном направлении. Резко приблизился грохот разрывов.

Я спросил Кравчуна, не сыплются ли на его мысок осколки, когда наши бьют по Стурхольму.

— Бывает, — сказал он. — Да ничего, теперь капониры поставили, все-таки крыша над головой. Вот раньше…

Я окинул, так сказать, понимающим взглядом землекопа капонир, умело встроенный в расселину скалы. Не очень-то просто было строить здесь, под носом у противника…

Артиллерийская дуэль смолкла, будто оборвалась на полуслове.

Кравчун потащил меня в капонир.

— Ты мне вот что скажи, — заговорил он, блестя горячими глазами. — Финики нам все уши прожужжали: мол, комиссары бегут с Ханко, бросают вас, простых солдат, на произвол судьбы. Москва вот-вот падет, Ленинград тоже. Знаю, что брехня. Но откуда слух, что нас с Гангута снимут? Ты с Большой земли, должен знать.

Действительно, перед праздниками приходили на Ханко корабли из Кронштадта. Поговаривали, что будут еще конвои, которые вывезут часть гарнизона в Ленинград. Но толком я, конечно, ничего не знал и честно признался в этом Кравчуну.

— Я вот что приметил, — сказал тот. — Артиллерия через наши головы работает, так что все видно. Вернее — слышно. С тех пор как мы на островах закрепились и перешли к обороне, наши батареи редко стали отвечать. Финики сотню снарядов положат, а наши — один. Понятно: боезапас экономят, расчет на долгую оборону, верно? А в последние дни наши еще как отвечают! Ну, сам только что слышал. Это что — перестали снаряды экономить? Как это понимать?

Я соглашался, что иначе понять невозможно, и попросил моего экспансивного собеседника переключиться со стратегического масштаба на местный. Он покосился на разверстую белую пасть моего блокнота, придвинул ближе снарядную гильзу коптилки и галеты и начал так, будто выступал на комсомольском собрании:

— С получением доклада товарища Сталина были приняты меры для его разъяснения. Доклад доведен до каждого бойца…

Но вскоре Кравчун заметил, что я не записываю, и перешел с официального тона на обыкновенный человеческий язык.

Воевал Николай Кравчун хорошо. Он был на Гунхольме в ту ночь на 3 сентября, когда противник высадил десант. Кравчун со своим пулеметом задержал финнов, стремившихся овладеть сухой переправой, которая связывала Гунхольм со Старкерном — островком, прикрывавшим с севера подступ к Хорсену. Боезапас подходил к концу, и не дожить бы Кравчуну до рассвета, если б не подоспели резервные взводы Ляпкова и Щербановского.

Здесь, на эльмхольмском мысочке, Кравчун и его отделение — всего десять бойцов — несли бессменную вахту. Под огнем ухитрились построить дзоты и капониры. Вахты были долгие — по двенадцать — четырнадцать часов. Коченели ноги в разбитых от постоянного скалолазания ботинках. Но днем и ночью несколько пар глаз неотрывно наблюдали за вражеским островом, на котором им был знаком каждый камень, каждая сосна, следили за каждой тенью на проливе. Чуткие уши прислушивались: не шелохнулись ли прибрежные кусты на Стурхольме, не плеснула ли под веслом вода…

— Ничего, жить можно, — говорил Кравчун. — «Собаку» вот только трудно стоять. Да и то сейчас снег выпал, легче стало — снегом протрешь глаза, и сон долой. А у тебя служба, как я погляжу, тоже не скучная, всюду лазить приходится, а? Ваша газета здорово помогает. Держит в курсе. Недавно вот напечатали Алексея Толстого статью «Кровь народа» — сильно написано!

В капонир, бесшумно отворив низенькую дверь, заглянул боец.

— Что случилось, Генералов? — спросил Кравчун.

— На «Хвосте» что-то не так, — сказал тот хрипловатым шепотом. — Выйди послушай.

Я вслед за Кравчуном выскочил из капонира. Было тихо. Застясь рукой от морозного ветра, я лежал на каменистой земле. Мы вслушивались в ночь, но ничего не слышали, кроме завываний ветра и однообразного звука прибоя. Меня одолевала зевота. Я таращил глаза, чтобы не заснуть здесь постыдным образом.

Вдруг донесся легкий шорох. Я встрепенулся. Да, на «Хвосте» что-то было не так. Вот — приглушенный голос… будто выругались сердито… и снова какая-то подозрительная тишина…

Мы с Кравчуном переглянулись. Он, пригнувшись, юркнул в капонир, закрутил ручку телефона. Сказал вполголоса:

— Кравчун докладывает. На «Хвосте» — слабый шум. Будто по гальке что-то протащили… Есть!.. Есть продолжать наблюдение.

Вернувшись, прошептал мне в ухо: