Евгений Войскунский - Полвека любви

Раздался отбой воздушной тревоги. Я улыбнулась, а М. усмехнулся и под эту музыку меня в первый раз поцеловал.

Еще никогда со мною не было так, чтобы я позволяла обнимать себя и целовать человеку, которого я не люблю и который не любит меня. Что это, распущенность или нервы? Скорей всего, просто природа берет свое, и пересилить ее, сохраняя монашеский образ жизни, нельзя…

5 декабря 1941 г.

…Долго мучила я себя самоанализом. Мне было ясно, что я его ничуть не люблю и даже равнодушна… Надо сказать, что переживала я сильно. Мне было больно, что Женя там воюет, мучается, а я здесь «развлекаюсь». Но ведь именно потому, что я знаю, что М. женат, я себе позволила это. Он знает, что я люблю Женю, поэтому ни на что не может претендовать. Правда, я ему же доказывала, и не так давно, что если любишь одного, то не можешь целоваться с другим. Немало ли что мы говорим… Теперь война. Когда рядом с тобой сыпятся бомбы, ты все время «скачешь», стены качаются, то очень приятно чувствовать, что ты не одна…

…Война, он мужчина, быстро воспламеняется и начинает слишком многого желать. Поэтому я должна быть начеку, и я действительно ни на минуту не теряю головы… Я это сразу чувствую и начинаю вырываться.

Бедная ты моя, бедная девочка…

Целая жизнь прошла, но и сейчас, когда я читаю и перечитываю твой дневник, острой болью отдаются в душе эти строки. Как часто твою искренность, непосредственность, доверчивость — редчайшие свойства души, — как часто их принимали за непреодоленную детскую наивность и пытались ею воспользоваться. Деликатная и доброжелательная, напоминающая тургеневских девушек, ты была общительна, открыта для дружеских отношений — но как часто тебе приходилось защищаться от хамства и агрессивности мужчин, от несправедливых гонений.

Ты жаждала любви — но не мимолетной, трехдневной, которую «спишет война», а — настоящей, той, в которой физическая близость прочно слита с духовной. Ты просто не могла жить без любви, так и писала в своем дневнике.

Бедная ты моя…

На другом конце Финского залива, на перепаханном артогнем полуострове Ханко я не знал, когда и как вернусь на Большую землю, — да и не знал, вернусь ли вообще. Письма приходили редко, со случайными оказиями. Мы еще не представляли себе, на какие муки обрекла Ленинград блокада. В дневнике ты только вскользь пишешь о бомбежках и обстрелах, о голоде. Я не знал, что в первую же бомбежку разбомбили часть университетского общежития и ты, по просьбе своей подруги Полины Проэктор перешла жить в их квартиру. Сама Полина с матерью успела эвакуироваться, а ее отец остался (сторожить квартиру). Я не знал, что в университетской столовой ты получаешь ломтик черного липкого хлеба в день, дважды — водянистый суп из перловки и символически заваренный, чуть желтый чай. Иногда к чаю бывала конфета-«подушечка». Не знал я, что замерз водопровод и ты ходишь со Среднего проспекта на Неву, спускаешься по опасно скользким ступенькам к проруби и тащишь домой ведро ледяной воды…

Меня не было рядом с тобой, чтобы отобрать у тебя тяжелое ведро.

Тебе надо было, надо было — хотя бы душевно — на кого-то опереться.

На кого?!

Шурка Корсенский эвакуировался со своей военно-медицинской академией. Алик Вольпе, ушедший в партизанский отряд, погиб в тылу противника (об этом рассказал тебе Смолкин, комиссар отряда). Миша Листенгартен сидел у своей зенитки под Ленинградом. Алька Цион, башенный стрелок старенького танка Т-27, в августовских боях попал в плен.

Ко всему этому добавлялось страшное беспокойство за маму: ее лагерь оказался в зоне боев. Лишь значительно позже ты узнала, что маму вместе со всем лагерем в самом начале войны перевезли в Казахстан — в Караганду, в Карлаг.

И, конечно, ты беспокоилась за меня.

А я, волею военной судьбы, был далеко…

Милая, хорошо, что рядом с тобой оказался человек, на которого можно было опереться. Который как-то тебе помогал.

Море вокруг полуострова Ханко усеяно островками, гранитными скалами, отмелями. Это — шхеры. Группа островов как бы нависает над северо-западным побережьем Ханко — нависает угрожающе, ибо может быть использована как «мост» для финского десанта, тем более что за этими островками, на полуострове Подваландет, по данным разведки, финны сосредоточили полк. Было логично предположить, что они накапливали силы для десанта. Не случайно этот уязвимый фланг гангутской обороны — скалистые, поросшие сосняком островки, большей частью необитаемые, — стали в июле и августе ареной ожесточенных боев.

В центре событий оказался сравнительно большой остров Хорсен. Три дня финны обстреливали его почти беспрерывно. На Хорсене горел лес. Командир базы решил снять с Хорсена обороняющий его взвод стрелков и перебросить их на соседний остров Меден. На Медене стояла зенитная батарея Никифора Титова — вот хорсенский взвод и усилит ее противодесантную оборону.

Но это была ошибка — генерал Кабанов признал ее в своей книге воспоминаний. Дело в том, что финны сразу же заняли опустевший Хорсен. И как только батарея Титова открывала огонь по самолетам, с Хорсена на нее обрушивались финские минометы. Надо было обезопасить батарею Титова. Надо было отбирать у финнов Хорсен, а заодно и близлежащие острова.

Был срочно сформирован из добровольцев десантный отряд, во главе которого Кабанов поставил командира одного из артдивизионов капитана Гранина, отличившегося еще на финской войне, — храброго, достойного офицера. Бойцы этого десантного отряда яростным броском высадились на скалы Хорсена, выбили финский гарнизон и с ходу заняли еще два соседних острова — Старкерн и Гунхольм. Впоследствии они взяли еще с десяток островов и, отбив контрдесанты, укрепились на них.

В первые месяцы войны Гангут был единственным участком огромного фронта, который не только не знал отступлений, но и наступал.

После октябрьских праздников я отправился по заданию редакции на острова западного фланга. Катер, стуча стареньким керосиновым движком, побежал к острову Хорсен, на котором находился КП десантного отряда. Ночь была холодная, безлунная, где-то впереди вспыхивали и гасли ракеты, где-то работал пулемет. По скользкой от наледи тропинке мы, несколько прибывших на остров, поднялись от маленького причала на высокий скалистый берег и пошли на КП. Глухо шумели над головой невидимые кроны сосен. Было ощущение, что этот остров, затерянный в сумрачных шхерах, необитаем, еще не открыт людьми.

И вдруг — вырубленная в скале землянка, разделенная на узкие отсеки, обшитая фанерой, ярко освещенная лампами (от аккумулятора). Это — КП. Я представился капитану Тудеру, недавно сменившему Гранина в качестве командира отряда, и комиссару Степану Томилову.