Евгений Войскунский - Полвека любви

Он вежливо поздоровался со всеми, кто был в редакционной комнате, и назвал себя: Рудный.

— Писатель-корреспондент, значит, — сказал Лукьянов, заглянув в командировочное предписание гостя. — Так-так. А в каком вы звании, товарищ Рудный?

— Видите ли, — несколько смущенно ответил тот, — мне еще не присвоили звание.

— Не успели, наверное, — понимающе закивал Лукьянов. Ему, как видно, хотелось развлечься. — Ну, ничего, дадут вам техника-интенданта второго ранга.

— Почему интенданта? — удивился Рудный.

— Да уж так принято. Раз не плавсостав — получай интенданта. Вон у вас и ремень-то без бляхи.

— А у вас с бляхой?

— А как же! — Лукьянов распахнул китель и показал свой краснофлотский ремень с ярко начищенной бляхой. — Если хотите, давайте поменяемся.

— Ну что вы, — застеснялся Рудный, — чего это я буду вас обездоливать?

— Давайте, давайте. Для хорошего человека не жалко.

Лукьянов живо отстегнул ремень и протянул Рудному. Тот с интересом смотрел сквозь очки на бляху с якорем.

— Ну, если вы так настаиваете…

Обмен свершился. Лукьянов был очень доволен, что заполучил новенький командирский ремень. Рудный, завороженный блеском якоря, тоже был доволен. Возможно, ему, новому человеку на флоте, казалось, что таким образом он стал ближе к плавсоставу.

Война застала Владимира Александровича Рудного, репортера «Вечерней Москвы», в Прибалтике, прервала его командировку. Вместо того чтобы немедленно возвратиться в Москву, Рудный в первый же день явился в Таллине в политуправление Краснознаменного Балтийского флота — ПУБалт — и был, как значилось в его удостоверении, «зачислен в КБФ 22 июня 1941 года» в качестве писателя-корреспондента.

Что привело его на Ханко — вечная журналистская жажда нового, необычного материала? Да, наверное. Владимир Рудный был из той породы неистовых рыцарей карандаша и блокнота, которые хотели все увидеть и обо всем написать. Но, как выяснилось позже, намерения его шли дальше публикации нескольких очерков о героях Гангута. С дотошностью историка Рудный изучил в штабе базы общую обстановку и ход боевых действий. Своеобразие обстановки — наступательный дух маленького гарнизона, ведущего борьбу в глубоком тылу противника, — Рудный понял сразу. Он побывал всюду — у пехотинцев 8-й бригады на переднем крае (на Петровской просеке), у десантников капитана Гранина на островах, отбитых у финнов, у летчиков, артиллеристов, катерников. Человек с тихим голосом и штатскими манерами располагал к себе людей. Его близорукие глаза умели видеть, его блокнот распухал от записей.

По нескольку дней он не бывал в редакции, потом возвращался, снимал лукьяновский ремень с наганом, полевую сумку и фотоаппарат, вынимал из кармана завернутую в носовой платок гранату-«лимонку» — подарок кого-то из островитян-десантников. Мы спрашивали: где был, у кого, каким интересным материалом разжился? Рудный нарочно напускал в свои ответы туману, отшучивался, предпочитал спрашивать сам. Меня он как-то спросил: «Про кого фельетончик отгрохали?» Он сражался с Шалимовым в шашки. Потом, забившись в какой-нибудь закуток подвала, поднимал очки на лоб и рылся в блокнотах, разбирая свои записи…

Так легли первые торопливые строки, которые вскоре — год спустя — развернулись в документальную книгу «Непобежденный Гангут», а позже — после войны — отлились в роман «Гангутцы», увековечивший оборону Ханко.

Думаю, что именно тогда, в октябрьские дни на Гангуте, Рудный как писатель обрел свою тему, исчерпывающе выраженную в названии следующей его книги: «Действующий флот».

Флот стал не только его темой, но и семьей, и судьбой. После Ханко Рудный, уже будучи спецкором газеты «Красный флот», побывал и на Баренцевом, и на Черном морях. Было у него особое пристрастие — далекие фланги гигантского фронта, острова и полуострова, где приходилось особенно трудно, — Рыбачий, Тамань, Кинбурнская коса… Но (да простится мне высокий стиль) сердце его раз и навсегда было отдано Гангуту.

Первым произведением Рудного, которое мы прочли, было известное (но, увы, забытое в наше время) письмо защитников Ханко защитникам Москвы. Исполненный патетики текст этого письма Рудный собственноручно написал на ватманском листе. Письмо широко обсуждалось на Гангуте, его подписали командир базы Кабанов и комиссар Расскин, командир 8-й стрелковой бригады Симоняк и многие отличившиеся в боях артиллеристы, десантники, летчики, катерники, пехотинцы. Рудный сам возил свое творение на все участки гангутской обороны.

Он ушел с Ханко с очередной оказией. А 2 ноября письмо было опубликовано в «Правде». Это письмо теперь принадлежит истории — так же как и ответ защитников Москвы. Ответное письмо москвичей Гриша Сыроватко принял по радио, и я помню: он был взволнован до слез, когда передавал Лукьянову стопку исписанных листов. Да и верно, нельзя было без волнения читать такие строки:

Пройдут десятилетия, века пройдут, а человечество не забудет, как горстка храбрецов, патриотов земли советской, ни на шаг не отступая перед многочисленным и вооруженным до зубов врагом, под непрерывным шквалом артиллерийского и минометного огня, презирая смерть во имя победы, являла пример невиданной отваги и героизма. Великая честь и бессмертная слава вам, герои Ханко! Ваш подвиг… учит, как надо оборонять страну от жестокого врага, зовет к беспощадной борьбе с фашистским бешеным зверьем.

О Ханко заговорила центральная печать. И это произошло в те тревожные дни, когда внимание страны, всего мира было приковано к Москве, у стен которой шла гигантская судьбоносная битва. «Правда» писала в передовой статье:

Мужественные защитники Ханко дерутся с таким героизмом, потому что они знают: с ними весь народ, с ними Родина, она в их сердцах, и сквозь туманы и штормы Балтики к ним идут, как электрические искры огромного напряжения, слова восхищения и привета. У этих людей нет ничего личного, они живут только Родиной, ее обороной, ее священными интересами. Этот доблестный, героический подвиг защитников полуострова Ханко в грандиозных масштабах должна повторить Москва!

От громких фраз, от патетики меня коробит. Но я и сейчас волнуюсь, читая строки, приведенные выше. Такой мощный взрыв воспоминаний, такой долгий — долго звучащий — отзвук в душе…

Почти никого из моих товарищей по гангутской обороне, о ком я здесь пишу, уже нет на белом свете. «К ним идут, как электрические искры огромного напряжения, слова восхищения и привета…» — они заслужили их. «У этих людей нет ничего личного» — это не совсем так, у каждого было много личного — родные люди на Большой земле, любимые девушки, матери, жены, и каждый хотел жить — и выжить, а не пасть у мшистой скалы с горячим осколком в животе, не лечь прахом на холодный песок дна Финского залива. Эренбург написал о защитниках Ханко: «Настанет день, эти герои пройдут по стране — сможет ли взглянуть им в глаза равнодушный?» Разумеется, и это — преувеличение, так же как и то, что настоящими героями были далеко не все гангутцы.