Евгений Войскунский - Полвека любви

— Нет, текст тоже классный, — не уловив иронии, заявляет Иващенко.

Привычно стучит во дворе движок. Мигает от неровного напряжения лампочка. Привычно погромыхивает артиллерия.

— Эх, братцы, — потягивается Дудин, — а у нас в Иванове…

— Тротуары деревянные, — заканчивает Пророков, тихо посмеиваясь.

Они оба — ивановские, а встретились впервые здесь, на Ханко. Очень удачно они дополняют друг друга — спокойнейший Борис Иванович и порывистый, насмешливый Дудин.

Вдруг мы видим: на обрывке бумаги под карандашом Пророкова возник Коля Иващенко. Длинный, тощий, с дурашливо-восторженным лицом, он держит за хвост здоровенную щуку (так было на днях: откуда-то он притащил в редакцию рыбу). По-моему, на рисунке шаржированный Иващенко даже больше похож на самого себя, чем в жизни…

Далеко за полночь утихает редакция. Только мерно постукивает плоскопечатная машина Кости Белова.

Ранним утром свежий номер пойдет в подразделения. В окопах переднего края, на островах, батареях и аэродроме, в кубриках катеров, ротах бывшего моего батальона — всюду, где жив человек, замелькают, переходя из рук в руки, газетные листы. Прочтут прежде всего сводку. А потом заглянут на 4-ю страницу, привычно отыскивая карикатуры Пророкова и стихи Дудина. И будет смеяться весь гарнизон.

«Гангут смеется…»

Не потому смеялся Гангут, что подобрались там одни весельчаки. Обстановка той осени не располагала к веселью. Отнюдь! После падения Эзеля и Даго наш полуостров оказался единственным очагом сопротивления на западе Балтийского театра.

Почему же смеялся Гангут?

Вспоминаю, как сегодня в дивизионе Гранина за обедом, в подземной «кают-компании», перешучивались командиры, каждое острое словцо будто взрывалось смехом. Вспоминаю, какой хохот вызывали в моем взводе немудрящие шуточки Кривды. И как покатывались наши наборщики — первые зрители пророковских карикатур, — когда увидели первый оттиск «манифеста» Маннергейму.

Это — широко известная история. В октябре к гангутцам обратился со специальным посланием сам барон Маннергейм. Это была не брань, ежедневно изрыгаемая на переднем крае финскими радиорупорами. «Доблестные защитники Ханко!» — такими необычными словами начиналось послание. Дальше барон пространно заверял гангутцев, что высоко ценит их воинскую доблесть, но, поскольку положение безнадежно, призывал прекратить сопротивление и сдаться в плен, обещая хорошее обращение.

Надо было ответить барону. Помню, пришел в редакцию инструктор политотдела Юрий Полещук.

— Братцы, давайте составлять ответ Маннергейму!

Идея вызвала энтузиазм. Было решено выдержать ответное послание в духе письма запорожцев турецкому султану. И оно получилось хлестким, в выражениях не стеснялись. В конце стояло: «Долизывай, пока цела, щетинистую жопу Гитлера!» Пророков снабдил «манифест» такими рисунками, что смотреть на них без смеха было невозможно. Говорили, что даже Сергей Иванович Кабанов, наш суровый командир базы, засмеялся, когда ему показали «манифест».

Отпечатанный уж не помню каким тиражом, «манифест» Маннергейму был доставлен разведчиками на вражескую территорию.

Как бы назло окружению, нескончаемым обстрелам, оторванности от Большой земли (а Большой землей был для нас осажденный Ленинград) — назло всему этому, самой смерти назло — Гангут смеялся.

Сколько мы еще могли продержаться? Об этом знало командование, имевшее точные сведения о количестве продовольствия, боеприпасов, бензина. Мы не знали. Боевая обстановка держала нас в постоянном напряжении, не оставляя времени для размышлений о дальних перспективах.

Вот с бумагой было плохо — это мы знали точно. Запас бумаги на Ханко не был рассчитан на интенсивную издательскую деятельность, развернувшуюся с началом войны. Ежедневно выходила газета, издавались памятки и инструкции, брошюры со стихами гангутцев, с материалами отдела «Гангут смеется». Немало бумаги шло на листовки для противника.

Приходилось экономить и здесь. «Красный Гангут» часто выходил на грубой оберточной бумаге — желтой, серой, зеленой.

Зато линолеума было сколько угодно — его отдирали от пола в разрушенных домах городка. Вырезанная на линолеуме и прибитая к деревянной колодке гравюра заменяла обычные цинковые клише.

Гангутская «линография» прочно связана с именем Бориса Ивановича Пророкова. Еще предстоял ему долгий путь к всемирной известности, к медали лауреата Ленинской премии, — но уже тогда, осенью 41-го, мы понимали, что среди нас живет и работает необыкновенно талантливый человек.

Борис Иванович не любил рассказывать о себе. Я знал о нем только, что он учился во Вхутеине — Всесоюзном художественно-техническом институте, сотрудничал в «Комсомольской правде». Но помню, как тепло он говорил о своем учителе — Дмитрии Стахиевиче Мооре. Ну как же, Моор! Знаменитый плакат эпохи гражданской войны — «Ты записался добровольцем?». В детстве, раскрывая «Крокодил», я искал прежде всего карикатуры Моора, Ганфа, Ротова, так же как в «Вокруг света» — рисунки Кочергина и Фитингофа. В карикатурах Пророкова было, пожалуй, нечто от Моора — резкая контрастность, склонность к гротеску. Но вот эта особая динамичная и вместе с тем изящная манера — нет, это свое, индивидуальное, пророковское. (Когда в послевоенные годы я видел его графику, мне не нужно было смотреть на подпись — я узнавал Пророкова с первого взгляда.)

Кажется, это было в сентябре. Я еще не работал в редакции, а просто приехал туда, чтобы сдать очередной фельетон и получить новое задание. И уже собирался уходить, когда начался обстрел города. В редакционном подвале погас свет. Захлопали двери, раздались встревоженные голоса. Вдруг вспыхнула спичка, чья-то рука поднесла ее к фитилю керосиновой лампы. В колеблющемся желтом свете я увидел сидевшего за столом темноволосого командира в узком кителе и краснофлотца с резкими чертами лица, с трофейным автоматом «суоми» на плече — на ленточке его бескозырки было «Торпедные катера КБФ». Он, похоже, собирался выскочить из крохотной комнатки в коридор.

— Закрой дверь и сядь, — сказал темноволосый командир. — Света достаточно.

Он спокойно опустил стекло на горящий кружок фитиля и, взяв карандаш, всмотрелся в краснофлотца. Подвал вздрагивал от близких разрывов, с дощатого потолка на стол, на незаконченный рисунок сыпался черный песок.

— Ладно, рисуйте, — усмехнулся краснофлотец. — Только не пишите матери, что я погиб в редакции. Напишите, что в десанте.

Он закрыл дверь.

Так я впервые увидел Пророкова. А краснофлотец, которого он рисовал? Это был Борис Бархатов, десантник, — его портрет вскоре появился в газете под рубрикой «Герои Гангута».