Евгений Войскунский - Полвека любви

И все же, все же…

Ни одного громкого слова не вычеркну из вышеприведенных текстов. Они принадлежат тому накаленному времени, когда решалась судьба страны. И сколь бы холодно ни скользил по ним теперь чей-нибудь случайный равнодушный взгляд — тогда они, эти громкие фразы, поднимали боевой дух гарнизона, ведущего борьбу в глубоком тылу противника.

И поэтому — не отдам ни единого слова.

Наступили праздники. День 7 ноября выдался сравнительно спокойный: обстрелы были не сильнее обычных.

Всю ночь накануне Гриша Сыроватко просидел у радиоприемника, записывая передачу доклада Сталина на торжественном заседании. В эфире было скверно — то и дело врывались голоса финских радиостанций, писк морзянки, разряды атмосферного электричества. Гриша нервничал, пытаясь отстраиваться от помех, натыкаясь на затухания — фединги. Белых пятен пропусков было порядочно. При контрольной читке Грише удалось восстановить несколько пропусков. Утром началась повторная передача доклада, и снова забегал по бумаге быстрый карандаш Сыроватко.

К полудню Гриша, бледный, заросший черной щетиной, радостно-возбужденный, прибежал в подвал и вывалил на лукьяновский стол кипу листов.

— Все принял! Ни одного пропуска!

— Молодец, Гриша, — сказал Лукьянов, просматривая рукопись. — Страницы все пронумерованы? Ладно, иди отдыхай.

Кандеров распределил листки между наборщиками и сам стал к реалу.

Сырые оттиски с набранными кусками доклада вычитываем всей редакцией. Только и разговоров, что о докладе: Отечественная война… истребить оккупантов всех до единого… гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается…

Остаток дня, не заполненный работой, необычно долог. И тих. Артиллерия работает лениво, с прохладцей. Сеется медленный снежок на черные пожарища бывшего курортного городка.

Мы возвращаемся с ужина. Коля Иващенко не ужинал с нами в СНиСе (Службе наблюдения и связи), уходил куда-то. Теперь он с заговорщицким видом шепчется с Шалимовым, Шпульниковым. Ясно, ясно: назревает выпивка. Хоть и война, а все-таки праздник…

Прежде, до аренды, наш подвал служил каталажкой для несознательных финских граждан — об этом свидетельствуют крохотные каморки с крепкими дверями. В одной из каморок теперь затевается огненное действо, а проще говоря — жженка.

Не знаю, кому из интендантов пришло в голову добавлять в технический спирт бензин — чтобы сделать спирт, так сказать, негодным для употребления внутрь. Однако, как известно еще из школьной физики, действие рождает противодействие.

Иващенко, у которого всюду полно дружков, разжился этой неприятно пахнущей смесью, получившей во флотских кругах ироническое название «бензоконьяк». Он выливает оную смесь в большую миску и поджигает ее. Бензин легче спирта, он горит адским синим пламенем, сложный запах наполняет каморку.

— Хватит, — говорит Ленька Шалимов. — Спирт выгорит.

— Не выгорит. — Главный жрец огненного действа Иващенко бдительно следит за процессом горения. — Я ему выгорю!

— Как же не выгорит? — волнуется Шалимов. — Смотри, как уровень понизился. Гаси!

— Чего гаси, чего гаси! — вспыльчивый Иващенко устремляет на него взгляд, исполненный негодования. — На бушлат, гаси и пей, туды его мать, а я посмотрю, как тебя вывернет наизнанку.

Шалимов умолкает. Мне кажется, что погасший длинный окурок, приклеенный к его нижней губе, сам собой загорается в атмосфере, густо насыщенной горючими веществами.

Наконец в одному ему понятный миг Иващенко накрывает жженку бушлатом, сбивает пламя. Бензин гаснет неохотно, что же до спирта, то кто его знает, начал ли он гореть и сколько выгорело. Жалко, конечно, если горел, — можно понять Шалимова.

Разливать жженку по кружкам Иващенко доверяет Ване Шпульникову, у которого верный глаз.

— Выпьем, братцы, пока тут, — веселится Дудин, — на том свете не дадут. Ну, а если и дадут, то выпьем там и выпьем тут. Лей ровно, Иван Евдокимыч, душа моя, Иоганн Себастьян Шпульников-Бах!

Вот и хватили мы бензоконьяку в честь праздника. Пить это зелье тошнехонько, с души воротит от бензинового неистребимого духа — надо сделать усилие, чтобы не пошло обратно. Чтобы, так сказать, растеклось по жаждущим жилам.

Мы перекочевываем в редакционную комнату. Голова немного туманится, но на душе легко, вокруг — друзья-товарищи. В общем, жить можно…

— Эх, братцы, — вздыхает Дудин, — а у нас в Иванове…

— Бабы чахоточные, — со смехом заканчивает Пророков.

— Кого сделать в шашки? — возглашает Шалимов, которому после отъезда Рудного недостает партнера по плечу.

Приходит редактор. Кто-то из наборщиков приносит по его просьбе гитару. Аркадий Ефимович склоняет черноволосую голову к гитарному грифу, тихонько берет аккорды, потом начинает негромко, задумчиво:

Голос у редактора приятный, и гитара ладно вторит ему, ненавязчиво.

Странное, томительное охватывает меня настроение. Снова годовщина, думаю я. И как не похожа она на прошлогоднюю! Ну и годик прошел — в нем уместилось столько нового, всякого, сколько не было за мои восемнадцать предыдущих лет. А что еще ждет впереди? Не стоит об этом думать. Все равно будет совсем не то и не так. Думали мы со Славкой Спицыным не разлучаться всю службу — а где сейчас Славка? Да и жив ли? Думал я, что дошагаю с лопатой на плече рядом с Лоликом Синицыным до самой его демобилизации, — а вот не видел его ни разу с того лесного пожара.

Никак не выберусь в свой батальон. Редакционные задания обходят его стороной. Оно конечно, для газеты не очень-то интересно писать, как Агапкин и Рзаев копают землю и засыпают щебнем воронки от снарядов…

Правда, теперь я знаю, что делал на Ханко мой батальон — строил железнодорожную ветку для тяжелых батарей Жилина и Волновского. А ведь дальнобойные орудия этих батарей — главная сила, основа боевой мощи Гангута. Где был расположен батальон — тоже знаю теперь, видел на карте у одного командира. Тверминнэ — так назывался поселок, близ которого стоял батальон, и так же называлась бухта, побережье которой мы изрыли траншеями, опутали проволокой, укрепили дзотами. «Тверминнэ» — нечто твердое, надежное слышалось в этом слове.

Надо, непременно надо вырваться в батальон, проведать ребят. Попрошусь туда после праздника…

Тихо звенит в подвале гитара. Теперь — другая песня:

Что-то наш редактор совсем загрустил над гитарой. Мы подтягиваем ему, как умеем. Со слов всеведущего Шалимова я знаю, что у редактора в Ленинграде семья — жена и две маленькие дочки. Тоскует, видно, по ним Аркадий Ефимович, тревожится. Трудно на войне семьянину…