Евгений Войскунский - Полвека любви

Гангутцев разбросали по разным частям. Большинство пополнило бригады морской пехоты, сильно поредевшие в августовских и сентябрьских боях. 8-я стрелковая бригада, оборонявшая Ханко, ушла в Ленинград — ей предстояли кровопролитные бои под Невской Дубровкой. Ушла в Питер и б о льшая часть нашей команды — Борис Иванович Пророков, Коля Иващенко и вся типография. Говорю «ушла», потому что дорога в Ленинград была проложена по льду на Лисий Нос (мыс на северном берегу залива) и эти ледовые километры приходилось одолевать пешком. От Лисьего Носа ходили поезда в Питер.

А нас с Алексеем Шалимовым и Михаилом Дудиным назначили в газету Кронштадтской военно-морской крепости «Огневой щит».

В начале января ушел в Ленинград и Дудин — его вызвали в газету Ленфронта «На страже Родины».

Из моего письма:

4 января 1942 г.

Скоро месяц, как я в Кронштадте. Я телеграфировал тебе по приезде и недавно послал вторую — поздравлял с Новым годом. Я не писал, потому что все питал надежду, что сам скоро буду в Питере, но вижу теперь, что мне не вырваться. И я все это время откладывал письмо, чтобы переслать его с Мишкой Дудиным. Миша расскажет тебе обо всем… Мы с ним крепко сдружились… Грустно, родная, что я сам не могу прийти к тебе, когда нахожусь так близко. Но делать нечего. Если б это от меня зависело!..

Что ж, приходится запастись терпением снова. Я, столь неожиданно даже для самого себя ставший газетным работником, буду теперь работать в кронштадтской газете «Огневой щит»…

Ли, милая, не подумай, что я пессимистически настроен. Мне только хочется больше деятельности, больше активности, хочется дать все, что могу. И потом — эти бесконечные разлуки с друзьями. Вспомни Славку. Где-то он сейчас? Но больнее всего — потеря такого друга, такого человека, как Лолик Синицын. Я знаю, война жестока, но никак не могу привыкнуть к мысли, что никогда его больше не увижу. И никогда не увижу Мишу Беляева, Диму Миркина, Мишу Рзаева. Да, все они погибли.

Но хватит об этом. Моя дорогая, не расстраивайся. Миша Дудин — живой привет от меня. Но и мы с тобой, наконец, увидимся не позднее, как этой зимой… Будь стойкой до конца, дорогая. Самые тяжелые испытания уже позади…

В критические дни сентября, когда немецкие танковые и механизированные колонны прорывались к предместьям Ленинграда, Кронштадт обрушил на них огромную огневую мощь своих фортов, береговых батарей и корабельных орудий. Тогда-то и пришло в голову кому-то из журналистов: «Кронштадт — огневой щит Ленинграда». Летучая фраза, уловившая смысл событий, пошла кочевать по газетам, а в ноябре, когда была учреждена многотиражка Кронштадтской военно-морской крепости, улеглась в ее название: «Огневой щит». Коротко и точно, как меткий выстрел.

Редакция и типография «Огневого щита» помещались на первом этаже здания Кронрайона СНиС, с наружной стороны корпуса, выходящей в тупик с небольшим садиком, уснувшим под снегом. За садиком торчали мачты кораблей, стоявших в старейшем доке Кронштадта — доке Петра Великого.

Первые несколько ночей мы с Шалимовым спали на стульях в редакционной комнате, рядом с кабинетом редактора, который спал у себя на диване. Редактором был политрук Семенов Сергей Михайлович. Он выхлопотал у начальства две маленькие комнаты во дворе СНиСа, во флигеле у Обводного канала. В этих комнатах (мы, люди флотские, называли их, разумеется, кубриками) и разместились мы с Шалимовым и наборщики. Холодно было спать в этих кубриках — под жидким одеялом и шинелью. Правда, вскоре наловчились таскать отовсюду, где увидим, обломки досок, все, что способно гореть, и протапливали старую голландскую печку.

Утром — нередко с немытой, за отсутствием воды, рожей — топали в снисовскую столовую завтракать. Завтрак был роскошный: липкий ломоть черного хлеба посыплешь солью и запиваешь кружкой кипятку, чуть подслащенного горсткой сахарного песка. Затем мы с Ленькой Шалимовым отправлялись в части и на корабли собирать материал для очередного номера нашей прожорливой четырехполоски.

Моей «вотчиной» были Морской завод и корабли, стоявшие там, в доках и у стенки, на ремонте. И еще линкор «Марат».

В сентябре «Марат» накрыл огнем своих башенных орудий-двенадцатидюймовок танковую колонну близ Стрельны, на Приморском шоссе. То, что эти танки, вместо того чтобы прорваться на окраину Ленинграда, превратились в дымящийся лом, сильно разозлило германское командование. 23 сентября над Кронштадтом повисли тучи бомбовозов. На «Марат», стоявший у края Усть-Рогатки — западной стенки Средней гавани, — «юнкерсы» пикировали с дьявольской настойчивостью, с разных сторон. Это был «звездный налет», рассчитанный на уничтожение грозного линкора. От беспрерывного огня раскалялись стволы маратовских зениток, их охлаждали, обертывая мокрыми одеялами. Погибая под бомбами, зенитчики делали все, что в человеческих силах. Когда после боя сносили на берег, в Петровский парк, погибших, невозможно было оторвать руки краснофлотца Бема от рукояток зенитного пулемета.

Тонная бомба разрушила нос «Марата». Рухнула фок-мачта с командным пунктом. В переплетениях искореженной стали погибли командир и комиссар линкора, командир Б4–2, управлявший огнем, многие другие офицеры и матросы. Перестала существовать первая орудийная башня, сильные повреждения получила вторая.

Зимой, когда я стал приходить на «Марат» за материалом для газеты, на его верхней палубе были плотно уложены гранитные плиты (для укрепления брони), а борта — закамуфлированы под каменную кладку. Обрубленный бомбами линкор, которому больше не суждено было выйти в море, стал как бы продолжением стенки Усть-Рогатки, превратился в плавучий форт.

В ледяных помещениях второй башни работали мастера с артремзавода — восстанавливали системы подачи и наводки, и я на всю жизнь запомнил этих самоотверженных людей. Они были именно мастерами — Галабурда, Дощечкин и другие. Каждое утро они, голодные, брели сквозь метель и тьму кронштадтских улиц на Усть-Рогатку, волоча салазки с инструментом. Бывало, кого-то из них валил с ног голодный обморок. Я писал о ремонтниках, работавших на пределе человеческих сил, заметки, в которых военная цензура не позволяла называть своими именами то, что они делали, заменяя слова «орудия», «башня», «снарядный погреб» безликим словечком «объект». Писал и о маратовцах — об артиллеристах Мухине, Клепикове, Корбане и других.

Я потому развертываю тут тему линкора «Марат», что он представляется мне символом сопротивления Кронштадта — морской крепости, обложенной сильным, беспощадным противником, но выстоявшей и защитившей северную столицу, как, собственно, и было некогда задумано Петром Великим.