Евгений Войскунский - Полвека любви

Я написал об этом соловье в письме к Мише Дудину. А вскоре получил из Ленинграда бандероль. В ней оказалась газета Ленфронта «На страже Родины» со стихотворением Миши «Соловьи». На странице, где оно стояло, Миша приписал: «Женьк! В этих „Соловьях“ и ты виноват!»

Я часто вспоминал ту декабрьскую ночь сорок первого, когда наш транспорт подорвался на минном поле. Вспоминал, как мы с Дудиным таскали раненых на окровавленных носилках и как Миша, затащив меня в каюту, предложил застрелиться. Нам, конечно, очень повезло той проклятой ночью. Мы спаслись, прыгнув на подходившие к борту «Сталина» тральщики. Но б о льшая часть гангутского арьергарда осталась на тонущем транспорте — больше трех тысяч бойцов.

В Кронштадте я узнал, что «Сталин» не затонул. Течение медленно несло его к южному, эстонскому берегу, и к утру 5 декабря его дрейф закончился на мелководье близ побережья, в районе приморского города Палдиски. Он косо сел на песчаный грунт. И три тысячи гангутцев — пассажиры «Иосифа Сталина» — попали к немцам в плен.

Впоследствии я узнал от уцелевших и вернувшихся из плена подробности их пленения, их дальнейшую судьбу (которая могла стать и моей). Узнал и такие подробности, связанные с этой катастрофой, в которые и верить-то не хотелось. Я напишу об этом ниже.

Пока же отмечу только, что, к кому бы из знакомых командиров ни обращался с вопросом: почему не послали корабли на помощь подорвавшемуся «Сталину», чтобы снять с него людей, — вразумительного ответа не получил. Мои собеседники хмуро отвечали, что «не в курсе». А раза два мне просто скомандовали: «Кру-гом!»

Почему-то гибель военного транспорта «Иосиф Сталин» была окутана завесой молчания, вернее — умолчания. Ты спасся, остался жив, ну и давай живи, делай свою военную работу. А судьба оставшихся на транспорте — табу.

Из дневника Лиды:

Баку, 11 июля 1942 г.

…Так, в течение дня, настроение у меня не такое уж плохое, но как начинаю задумываться, копаться, так начинает казаться, что несчастнее меня нет. Даже обидно, что все университетские подруги всегда считали меня чуть ли не одной из самых счастливых. Они даже не могут себе представить, как глубоко они ошибаются.

Когда я думаю о будущем, то тоже получается какая-то ерунда. Я знаю, что Женю люблю. Когда кончится война, он вернется. Это очень хорошо. Но что же далее? Он захочет жить — «работать, любить, искать, веселиться, купаться, смеяться», как он сам пишет, и это вполне законное желание. Он еще молод, ему некуда торопиться и нет никакого смысла сразу же связывать себя. Правда, он пишет тут же, что и «моя улыбка» входит в его «программу» и «должна осветить ее», но это все не то.

Я уже не маленькая. А всю жизнь чего-то ждать мне уже надоело. Если он вернется, а затем сразу же уедет снова в Л-д учиться, то что же мне, снова вести с ним переписку и ждать?

Глупо, все очень глупо. Конечно, не надо загадывать вперед. Но если даже он вернется и сразу же мы поженимся, то тогда Женя вскоре почувствует себя неудовлетворенным и будет мне изменять, как это делают большинство мужей. Опять ерунда! Где же выход? В том-то и дело, что здесь заколдованный круг.

Если бы я хоть точно знала Женины мысли, насколько он меня любит, его планы и т. д. Тогда я могла бы еще что-нибудь решить. Если бы я не только предполагала, но твердо знала, что он меня недостаточно любит, чтобы связать со мною всю жизнь, то я бы теперь все порвала и было бы легче. А так я себе даже не представляю, что бы я делала, если бы мне кто-нибудь понравился. Я не только не знаю, как бы я сообщила об этом Жене, но не представляю себе, как бы я смотрела в лицо его матери, его чудесной бабушке, его родным. Его мама меня очень любит, я это чувствую, бабушка также. Мне даже кажется, что его родители не были бы против, если бы мы сразу поженились, т. к. это именно я. Все зависит от того, как решит Женя…

Мое письмо к Лиде:

Кронштадт, 3 июля 1942 г.

Получил сегодня еще одно твое письмо. Хочется тут же ответить, хотя только вчера ночью написал тебе…

Ты пишешь, что в тебе гремит музыка, когда ты думаешь о нашей встрече. Так знай, что во мне грохочут симфонии, мощные, со звуками фанфар и литавров — да что там симфонии! Огромное, безбрежное море радости и ликования заливает меня при мысли, что я любим. Славная моя девушка, мне хочется петь, прыгать, сходить с ума и носить тебя на руках, и целовать без конца. Ты, наверное, удивляешься — ты ведь привыкла считать меня очень серьезным, очень (даже чересчур) положительным. К черту, к черту! Я хочу сходить с ума, как все влюбленные! Пусть тебя не удивляет этот взрыв страсти — если б ты знала, как я истосковался по тебе, ты бы не удивлялась. Ну как, ясно я теперь выражаюсь?..

Да, Ли, мы оба во многом переменились. Возмужал, закалился; может быть, даже поумнел — все это так. Но главное — я знаю теперь цену любви, ибо прошел школу разлуки, да еще какую школу! И сейчас мне радостно сознавать, что самое тяжелое, когда приходилось не раз смотреть в глаза смерти, — позади. Я знаю — много еще испытаний впереди, но главное испытание — на твердость духа, на мужество — выдержано. Ты не думай, Ли, я не хвастаю, я говорю тебе это как лучшему другу, способному понять меня. Просто завоевал себе право быть мужчиной, равным среди равных, завоевал право на твою любовь. Разве это не так? И, черт возьми, будущее так ослепительно прекрасно, так много работы и любви ожидает впереди. Ради этого стоит бороться, лежать прижавшись к земле под градом осколков, слышать свист бомб, прыгать с тонущего корабля на палубу другого и проч., и проч. Ведь и ты знаешь, что такое черные дни блокады — ты же ленинградка! Все это нужно, Ли, и я горжусь, что ты стойко перенесла все трудности и испытания. Я знаю, чувствую, насколько ты стала решительнее, мужественнее, как смело смотришь жизни в глаза (смело и по-прежнему любопытно!). Но и женственность, нежность — это способно сейчас свести меня с ума…

Ты видишь, я пишу тебе откровенно, изливаю тебе все. Это потому, что я люблю тебя, моя Ли (если б ты знала, как приятно это сказать — «моя Ли»!). Горячо целую тебя.

Из дневника Лиды:

Баку, 20 июля 1942 г.

Я слегка нездорова. Лежу в постели. Меня пичкают лекарствами. Но сегодня утром пришло письмо от Жени — это лучшее лекарство… Это письмо чудесное, такое влюбленное, искреннее, не оставляющее, наконец, никаких сомнений о его намерениях… Никогда еще я не получала от Жени такого изумительного письма. Он часто писал мне влюбленные письма, но то была любовь мальчика, юноши, а это уже любовь мужчины. Он пишет, что хотел бы носить меня на руках и без конца целовать. Как я себе это реально представляю!.. Особенно меня трогает то, с каким уважением он ко мне от — носится и как высоко меня ставит. Он пишет, что счастлив быть любимым и знает теперь цену любви. Все письмо его такое страстное. Мне так захотелось, чтобы он меня крепко, крепко прижал к себе, по-новому прижал. Мне кажется, что я бы вся ему отдалась.