Евгений Войскунский - Полвека любви

Из моих писем к Лиде:

Кронштадт, 16 мая 43 г.

…Я так же, как и ты, родная, мечтаю об отпуске и встрече с тобой… «Ну что ж, потерпим», — говоришь ты со вздохом. Да, терпение и терпение. Нашему поколению, видно, суждено испить до конца чашу терпения и надежд на будущее. Что ж, не будем падать духом, выдержим борьбу до конца, завоюем счастье дорогой ценой. Но завоюем — обязательно! Счастье — это быть вместе с тобой. И так будет, хотя бы реки повернули вспять, хотя бы небо упало на землю.

22 июня 1943 г.

…Приехал из трехмесячной поездки Сашка Томашевич. Они втроем (делегация с Балтики) объездили чуть ли не всю страну… Рассказывает Сашка много интересного о жизни в тылу. Всюду встречали их восторженно — еще бы, моряки, балтийцы! Девушки просто с ума сходили. Война, «нехватка» мужчин сильно отразились на женской психологии. Женщина не может быть одинока. Отсюда — многие катятся по наклонной плоскости в бездну морального падения, другие — сопротивляются этому, мечутся и ждут… Как мне нужно сейчас быть с тобой, хотя бы один только день!..

Родная, я твердо верю, что ты выдержишь до конца. Выдержу и я. Наше чувство выдержало испытание почти трехлетней разлуки. Это глубокое чувство ничем не должно быть опошлено. Будет день: вернется юность, не растраченная, безудержная, придет счастье той минуты, когда ты мне снова скажешь, шепнешь: «Я тебя никуда не отпущу одного…» И солнце будет сиять ярче обычного, в саду почечного санатория зазвенят цикады острова Эа, и весь мир, благоухающий и радостный, я увижу опрокинутым в твоих глазах, моя Ли…

В прошлом письме я писал тебе, что получил медаль «За оборону Ленинграда». Это будет лучшей памятью о войне, о всем пережитом тобою и мной…

4 августа 1943 г.

Моя дорогая! Вчера получил сразу 2 письма — одно из Б.-Али, второе — из Баку. Я даже не ожидал, что ты так скоро попадешь в наш родной город… Это просто замечательно! Ты снова в Баку, Ли! Ты можешь… пройтись по Ольгинской, по бульвару, можешь укатить в Бузовны, пойти в филармонию… Если б только я был с тобою!..

Ли, на днях я встретил в Доме Флота старого товарища по академии — Вальку Вольта. Действительно, мир тесен — уж никак не ожидал встретить его в Кронштадте! С трудом узнал Вальку: усы, артистическая шевелюра. Оказывается, он артист (!) и прибыл «на флот» (как особенно подчеркнул мне) с театральной бригадой. Я был очень рад встрече. Ведь в первый раз за всю службу я услышал живое слово о своей «alma mater»… Много грустного рассказал Валька. Умерли в первую блокадную зиму наши лучшие профессора: Гевирц, Боргман, Пумпянский. Умер Сережа Анциферов, мой друг и сосед по комнате в общежитии, веселая и непутевая голова, чудесный малый, один из последних могикан студенческой богемы. Много талантливых ребят со старших курсов сложили свои головы в боях под Лугой и Кингисеппом…

В тот день, под вечер, мы с Никитушкиным торопились в Дом Флота на какой-то концерт. Мы шли по Карла Маркса, вдоль Обводного канала, как вдруг начался артобстрел. Как раз мы дошли до «щели» — подземного укрытия, каких было много нарыто в Кронштадте, — и прыгнули в нее. Черт! В темной «щели» было воды по колено, и мы плюхнулись, как последние идиоты. Матерясь, злые на немцев и на себя, мы с Колькой выбрались из «щели» и поперли дальше — а обстрел все продолжался. Снаряды рвались возле Гостиного двора, когда мы повернули на Советскую. Больше всего было жаль наших брюк — мы их накануне выутюжили до остроты складок, а теперь они висят мокрыми тряпками и неприятно липнут к коленям.

Пока мы в гальюне Дома Флота пытались отжать воду и хоть как-то придать брюкам приличный вид (а надо сказать, на флоте брюки первого срока — предмет особых забот), — концерт начался. Мы вошли в зал, Колька сел где-то сбоку, а я пошел по проходу, ища свободное место, пока не увидел его в первом ряду. На сцене кто-то что-то декламировал, и я спросил соседку, белокурую девицу, кто и с чем выступает. Она мельком взглянула на меня, ответила, а потом зашепталась со своим соседом, сидевшим справа от нее. Я искоса поглядывал на ее удлиненное лицо с тонкими чертами, нежным подбородком. У этой блондинки был какой-то не кронштадтский вид. Приезжая, должно быть, из Питера. Вдруг она обратила ко мне улыбающееся лицо и спросила:

— А вас не Женей зовут?

Я изумленно уставился на нее.

— Откуда вы знаете?

Но она только засмеялась и стала глядеть на сцену. А мне уже совсем неинтересно было происходящее там (концерт, вообще, был плохонький).

Тут объявили антракт. И сразу встал и шагнул ко мне сосед блондинки справа:

— Ну, Женя, узнаешь?

Я не сразу узнал Валентина Вальта, бывшего сокурсника по Академии художеств. У него была раньше гладкая белобрысая прическа, а тут — огромная шевелюра, да и усы… В общем, не сразу, но узнал. Мы обнялись, Валя познакомил меня с той блондинкой — Аней С. — и сказал, что они приехали в составе небольшой театральной группы и некоторое время поработают в Кронштадте. Академия художеств, сказал он, эвакуировалась в Самарканд. Он же, не помню каким образом, подался в артисты. Разговаривая с Валей и Аней, я очень опасался, чтобы они не обратили внимания на мои мокрые штаны.

Эту театральную группу (вскоре ее стали именовать Театром комедии при Доме Флота) разместили в комнатах бывшего Итальянского дворца на Июльской — недалеко от нас, только двор СНиСа перейти. Я думал, что Аня — девушка Вальки Вальта, но вскоре понял, что это не так. Валька ухаживал за примадонной театра — смуглой черноокой красавицей, дочерью знаменитого артиста Ваграма Папазяна. В 38-м или 39-м году я видел Папазяна, приехавшего в Баку на гастроли, в его коронной роли — Отелло. Огромный, сильно начерненный, он запомнился мощным голосом, могучими страстями. Как звали его дочку, не помню. Почему-то в театре все ее называли Мухой.

Так вот, Вальт вовсю ухлестывал за Мухой. Я же, сидя в большой комнате артистического общежития, участвовал в общей беседе или, уединившись с Аней в ее отгороженном занавеской уголке, разговаривал с ней. О чем? Да обо всем на свете. Но я чувствовал, что меня все больше влечет к ней, и боялся этого влечения, и пытался освободиться от наваждения (так я называл это про себя), — но, снова встретившись с Аней, опять подпадал под ее обаяние. Она так весело смеялась моим шуткам…

Я остро чувствовал свою вину перед Лидой.

— Анка, я очень подло поступаю? — сказал я однажды сентябрьским вечером (вопрос, конечно, был задан не ей, а Лиде). — Я влюбился в тебя…

Сказал и опустил повинную голову. Но Аня потянулась ко мне, мы принялись целоваться.

В этом театрике, почти самодеятельном, было 3–4 профессиональных актера, остальные — так, ничего. Аня, кажется, не окончила театральное училище, война помешала. Их режиссер, руководитель Театра комедии, однажды сказал об Ане: «Очень зелена. Но ничего, наберется опыта».