Евгений Войскунский - Полвека любви

Был и еще один повод для беспокойства: в конце октября кончался 8-летний срок у Лидиной матери. Ее письма к Лиде из лагеря близ Караганды, из какой-то Долинки, были полны надежд и опасений. Опасения — не то слово. Рашель Соломоновна страшно боялась, что ее не отпустят домой, заставят жить в этой Долинке в качестве вольнонаемной. Ведь лагерному начальству был нужен хороший зубной врач…

Такая шла осень. Первая после победы. Осень тревоги нашей.

Лида возвратилась из Баку в Ленинград в начале октября и обнаружила, что в общежитии на пр. Добролюбова ее место, обещанное комендантом, все еще занято. Белла, девушка, окончившая филфак и направленная на работу в Арктический институт, продолжала жить в этой комнате. Ей некуда было деваться — в институте обещали какое-то жилье, но обещанного, как известно же, три года ждут. Так получилось: Белла считалась выбывшей из университетского общежития, но жила там, в трехместной комнате № 133 на пятом с половиной этаже. Остальные два места занимали ее младшая сестра Ида и Леля, студентки-филологички.

Комендант тетя Катя провела Лиду чуть не по всем комнатам огромного общежития — всюду переполнено. Измученная донельзя, Лида приплелась обратно в 133-ю комнату. Хорошо, что сестры и Леля оказались дружелюбными, отзывчивыми девушками: они согласились потесниться и поставить четвертую кровать. Ее кое-как втиснули у окна. Хорошо хоть, что комната оказалась теплой. Всему, что согревает, надо радоваться…

Не просто было и с учебными делами. Лиде предстояло доедать несколько предметов, которые проходились в первом полугодии. И надо было выбрать семинарскую тему, которая должна стать и темой диплома.

Очень не повезло Лиде с семинаром профессора Гуковского Матвея Александровича. «Дурацкие темы, — писала она мне. — Никому не нужные. О военном оружии XV–XVI вв. Хотела взять Франциска I (о нем я помню только то, что, попав в плен к испанцам, он произнес свою историч. фразу: „Все потеряно, кроме чести“), но там основные документы… требуют знания итальянского…»

Гуковскому — что? «Ну, выучите итальянский, — сказал он Лиде. — Язык не трудный». Да она, будь у нее время, охотно занялась бы итальянским. Но времени уже нет. Нет, как обычно, и выбора. Уйти от Гуковского в другой семинар? Лида считала, что это неудобно. Тогда он, осерчавший на нее за «бегство из Саратова», совсем рассвирепеет…

Пришлось остановиться на предложенной Гуковским теме: «Роль швейцарских войск в итальянских войнах XV–XVI веков». Тема, может, и не дурацкая, но уж точно никому (кроме узкого круга специалистов-медиевистов) не нужная. Литературы по ней на русском языке нет. Только на итальянском и немецком. Ну что ж, немецкий Лида знала.

Пьесу, написанную до половины, я отставил: сложился в голове рассказ и я принялся за него. А мой «Виктор» — повесть, начатая еще в Порккале, — молча (и, кажется, безнадежно) взывал из большого финского блокнота.

«Три вещи лежат незаконченными, — писал я Лиде. — Валя пророчит всерьез мне будущность писателя, хвалит стиль, фантазию и вкус. Конечно, он преувеличивает, пусть даже искренне. Но его мнение мне не безразлично — он человек с хорошо развитым эстетическим чувством, со вкусом…»

Я был очень недоволен собой. Конечно, выпуск бригадной многотиражки отнимал массу времени. Но те редкие свободные часы, которые я мог использовать для своей «писанины», следовало сделать более плодотворными. Не разбрасываться. Сосредоточиться на одной вещи и довести ее до конца. Я обзывал себя «начинальщиком», не умеющим хорошенько додумать и дописать начатое.

Наверное, просто я еще не поверил в свои силы. Литературный зуд, который я ощущал в себе с детства, излился в газетную — очерковую, иногда фельетонную — форму, тут я чувствовал себя довольно уверенно. Что же до литературы художественной, то… ну что ж, я уже умел хорошо начинать…

Разговорился я однажды с фотографом (была и такая должность при штабе бригады) старшиной 2-й статьи Мишей Платоновым. Сразу понял: не простой мужичок. У него на всё был собственный — большей частью скептический — взгляд. Платонов был ленинградцем. Поскольку у меня уже выработался рефлекс — с ленинградцами говорить о квартирах, то я и затронул эту болезненную тему.

И тут выяснилось, что Платонов может нам помочь. Одна его знакомая, пожилая и одинокая, владеет трехкомнатной квартирой на Петроградской стороне и хочет сдать одну из них. Она даже просила его, Мишу, найти подходящих жильцов. Разумеется, я уверил его, что мы с Лидой как раз и есть самые подходящие.

Платонов написал своей жене, чтобы она переговорила с той женщиной. Он был почти уверен, что ответ будет положительный. А пока что — «Давайте-ка я сделаю ваш портрет», — предложил он. И сфотографировал меня с трубкой, которую я тогда курил, и без. Снимки получились хорошие, Платонов знал свое дело.

В те дни прошло последнее награждение за войну, мне вышел орден Красной Звезды, но сама выдача наград состоялась позже. Я жалел, что не смог привинтить орден к своему кителю перед фотографированием, — теперь смешно вспоминать об этой вспышке тщеславия. Вот уж чем я совсем не «страдал». Неуверенность в своих силах была мне свойственна, сомнения всякого рода — но только не тщеславие.

В письме от 21 декабря Лида сообщала, что Толя Любарский устроился на работу в новую газету «Вечерний Ленинград». От Толи же она узнала, что «твой Б. Раевский демобилизовался и работает тоже в „Вечёрке“».

И далее писала: «Что за жизнь у нас?! Так не может продолжаться. Я все время думаю об этом и не могу придумать выхода. Даже страшно подумать о том, что мы, быть может, не будем вместе до моего окончания у-та!..

Правда, ты обещаешь приехать в отпуск, но что это даст? На время мы будем счастливы, а потом будет еще тяжелее… Теперь я временами чувствую себя замужней, чувствую тебя, помню, а в остальное время начинаю сомневаться, не приснилось ли мне все это, и остается какой-то горький осадок. „Замужем и не замужем“, — как говорят мои девочки в комнате…

Родной мой, хороший, не думай, что я жалуюсь. Нет. Я ведь счастлива, зная, что я твоя навсегда, а ты мой, и уверена, что нам действительно будет хорошо. А пока надо перемучиться. Очевидно, нам еще мало досталось от жизни. Но мы ведь молоды, и у нас хватит сил перенести и это. Правда? Ты ведь любишь меня?»

В Публичке — Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина — не топили. Лида мерзла, хоть и сидела в пальто и теплых, купленных по случаю, гетрах. Все тут сидели в пальто, в шубах.

Перед Лидой раскрыт толстый том «Истории русской живописи» А. Бенуа. Предстоит экзамен по русскому искусству, надо прочесть, кроме Бенуа, несколько томов Грабаря. Холодно в Публичке. Сквозь парок от собственного дыхания Лида читает о «бунте» Крамского против академических порядков — но что-то строчки плывут перед глазами, мысли рассеиваются… И, отодвинув том Бенуа, Лида встряхивает авторучку, ставит на бумажном листе дату — 25 декабря — и быстро пишет: