Евгений Войскунский - Полвека любви

Да, родной, нам тяжело будет жить. Нам особенно достанется от жизни, которая не любит таких, как мы с тобой. Но мы еще потягаемся с жизнью и постараемся сделать ее более сговорчивой и приемлемой для нас. Главное — мы будем вместе…

Поезд проскочил Гатчину. Я давно уже не сплю, с самого Пскова. Томлюсь у окна. Вдоль железной дороги выстроились, как военнослужащие, деревья в белом кружевном узоре инея. Поезд, скорей! Поддайте жару, братцы-машинисты!

Вот пошли предместья Ленинграда. Это ничего, что они такие невзрачные, со следами пожаров, со страшными отметинами войны. Все наладится, ребята. Жизнь наладится. А я — еду к своей жене. Еду, еду, еду к ней… Скорей, поезд!

Наконец-то втягиваемся в каменное ущелье Варшавского вокзала. Выскакиваю на заснеженный перрон, озираюсь. Неужели не дошла моя телеграмма? Вечно эти телеграммы опаздывают. Что же — ехать в общежитие? Или может, в Публичку? Лида каждый день там, в Публичке…

Вот она! Бежит, улыбаясь, машет рукой с портфелем. Ах ты, маленькая, дорогая моя… Мы целуемся, целуемся… Нас обтекает с двух сторон толпа пассажиров…

Господи, наконец-то!

— Почему ты в туфлях? — спрашиваю. — У тебя же валенки…

— Не могу я встречать тебя в валенках. — Лида смеется. — Ты еще разлюбишь меня.

— Можешь не беспокоиться. Ли, я привез письмо Платонова к Ане. Едем прямо к ней. Он разрешил.

— Ой, какой ты молодец! А то ведь я была в отчаянии. Договорилась с Мэри, что будем у нее…

С трамвая на трамвай — едем на Петроградскую сторону. Вагоны, как всегда, переполнены. Но нам — нипочем. Разговор перескакивает с одной темы на другую. Так много накопилось невысказанного. Никогда, кажется, мы не наговоримся всласть.

— Ой, ты не представляешь, как трудно с дипломной! Эти швейцарцы много воевали с Австрией, с Габсбургами. А итальянские войны — совсем незначительные эпизоды…

— А ты возьми пошире — всю военную историю швейцарцев.

— Я так и хочу! Но Гук возражает. Нет, только их участие в итальянских войнах…

— Твой Гук отбился от рук.

— Ты его не знаешь, — смеется Лида. — Тебе повезло.

— Еще как повезло! Знаешь где? В Махачкале!

— Знаю, знаю. Надо пробираться вперед. А то не сумеем сойти.

— Что за сумасшедшие у вас тут трамваи, — ворчу, работая локтями, прокладывая Лиде дорогу.

— Потише со своим чемоданом! — ворчит трамвайный люд.

Ну вот, приехали. Аня, жена Платонова, открывает дверь и с удивлением смотрит на меня (незнакомый морской офицер с чемоданом), но, переведя взгляд на Лиду, понимающе улыбается. Не торопясь прочесть письмо мужа, приглашает пройти в комнату:

— Располагайтесь.

Из смежной комнаты доносится плач ребенка.

— Дочка что-то сегодня капризная. Зубки, что ли, идут.

Аня идет успокаивать ребенка. Мы осматриваемся. Эта проходная комната обставлена бедно (в блокаду сгорело в печках огромное количество мебели), но есть стол, есть кровать — а что еще нужно? Есть и печь, голландская, круглая, — одна на две комнаты. Прикладываю к ней ладонь: теплая. Не сильно, экономно натоплена. В комнате довольно прохладно.

Но это — ладно. Главное — крыша над головой.

Аня, с дочкой, закутанной в одеяльце, на руках, выглядывает из своей комнаты в «нашу»:

— Лида, зайдите. Постельное белье дам.

Мне кажется, она, при всей своей сдержанности, рада, что к ней нагрянули гости. Хочет поить нас чаем, но мы отказываемся: надо поехать к Лиде в общежитие, забрать ее вещи.

— Правда, она симпатичная?

— Очень. Но ты еще симпатичней.

— Да? Я тебе нравлюсь?

— Я тебя люблю!

— А я тебя…

Не можем насмотреться друг на друга. Нацеловаться. Наобниматься.

А лестница темная, какая-то бесконечная.

— Никто никогда не живет на пятом с половиной этаже. А ты забралась.

— Ты так долго не приезжал, вот я и забралась.

— Ну, ничего. Скоро сниму тебя. У меня в квартире всего два этажа.

— Поскорее сними! — Лида распахивает дверь 133-й комнаты и возглашает: — Девочки, а вот мой муж!

Они все в сборе — и сестры, и Леля. Белла даже отпросилась с работы. Ужасно им хочется взглянуть на «мифического» мужа.

— Какие вы все красивые, — говорю, здороваясь с каждой за руку.

И как-то сразу возникает непринужденная обстановка. Я шучу, девочки смеются, и чайник уже попыхивает на электроплитке.

— Сегодня почему-то свет не выключили, — говорит Лида. — Наверно, по случаю твоего приезда.

— Ну как же, — говорю, — я перед отъездом телеграфировал вашей тете Кате.

Леля, самая серьезная из обитательниц 133-й, филологичка с французским языком, сообщает, что в Театре комедии идет пьеса Пристли «Вы этого не забудете».

— Лидочка не хотела идти, чтобы посмотреть спектакль с вами.

— Правильно, — говорю. — Нечего ей ходить по театрам без меня.

— Как бы не так! — смеется Лида. — Кстати, я эту вещь уже смотрела в Камерном театре, он приезжал на гастроли. Только у них пьеса называется «Он пришел».

Мы пьем чай с пирожными. Давно я не ел пирожных. Славно, уютно в этой комнате с узеньким проходом и четырьмя кроватями. Разговор за чаем — пестрый, то серьезный, то шутливый. Белла излагает свой взгляд на мужчин:

— …конечно, должен быть умен и честен. Ну, и аккуратен, конечно, но, знаете, не педант, не слишком уж чистенький…

— Грязноватый, — киваю я.

Мне нравится смешить этих милых девушек.

А Лида сидит рядом, веселая, нарядная, в новом платье.

— Очень красивое, — говорю ей. — Где ты его купила?

— Не купила, а перешила из маминого старого платья. Бегала к портнихе, торопила, чтобы успеть к твоему приезду.

Нахожу под столом ее руку и крепко пожимаю.

Вот так бы и сидеть всегда, рядышком, рука в руке…

Три недели, наполненные счастьем, — как описать их?

Всплывают в памяти строки из Багрицкого: «Я встречу дни как чашу, до краев наполненную молоком и медом». Метафора хороша. А вместо молока и меда — положенный мне на время отпуска сухой паек. Я получаю его в «закромах» Ленморбазы где-то близ набережной Красного Флота — знакомые места, тут я жил когда-то в общежитии Академии художеств. В паек входят, кроме консервов, мука, крупы, сахар, бутылка подсолнечного масла.

— Давай испечем «хворост», — предлагает Лида. — Это очень просто, ты мне поможешь.

И мы печем на кухне у Ани, на керогазе, на большой шипящей сковороде слепленные из муки и сахарного песка тонкие, слегка перекрученные печенья. Мы зовем Аню и пьем чай с хрустящим, тающим во рту «хворостом». Вкуснотища!

Я помогаю Лиде не только печь «хворост» и готовить еду. Я езжу с ней в Публичку и помогаю переводить с немецкого материалы к ее дипломной работе. Тексты — ужасающе тяжелые, скучные, да еще на готическом шрифте. Чуть не поминутно приходится обращаться к словарю.