Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Де Голль хотел, чтобы меня похоронили рядом с Неизвестным Солдатом около Триумфальной арки и отпевали в соборе Нотр-Дам, но я сказала: «Нет, я хочу у Мадлен». В Париже это моя любимая церковь, да и шоферы смогут припарковать свои лимузины на соседнем сквере и, дожидаясь конца церемонии, выпить кофе у «Фошона».

Мы возьмем орудийный лафет — вроде того, на котором везли Джека Кеннеди, когда его убили, — запряженный шестеркой вороных лошадей, а гроб будет задрапирован специальной трехцветной тканью от Диора.

Процессия двинется от площади Согласия и медленно пройдет по бульвару Мадлен до церкви в сопровождении всего Иностранного легиона — они будут маршировать под бой одного-единственного барабана… Жалко, что Купер умер, он бы мог надеть свой костюм из «Марокко» и присоединиться к ним… На тротуарах соберутся толпы беззвучно плачущих людей. Крупные парижские дома мод закроются, так что молоденькие продавщицы и белошвейки смогут пойти поглядеть на процессию и, обливаясь слезами, сказать свое последнее прости «Мадам». Со всего мира съехались гомосексуалисты. Они проталкиваются сквозь толпу, норовя приблизиться к сильным и красивым легионерам. Ради такого случая все скопировали костюмы из моих фильмов и в своих боа из перьев и маленьких шапочках с вуалью похожи на меня в «Шанхайском экспрессе» Ноэл выглянет из своего автомобиля: ему хотелось бы к ним присоединиться, но он знает, что должен вести себя безупречно — и не остановится. Он написал специальный некролог о «Marlenach», который, разумеется, сам прочтет в церкви, но настроение у него паршивое, потому что накануне они ужинали с Орсоном, и тот ему сказал, что он собирается показать целую сцену из «Макбета» и что Кокто ему сказал, будто он тоже прочтет что-то очень возвышенное — и притом по-французски!

Пока меня везут по улицам мимо скорбящих толп, в церковь начинают прибывать приглашенные. Руди стоит в специально сшитом у Кнайзе темном костюме, наблюдая за входом. На столе перед ним две полные коробки гвоздик — в одной белые, в другой красные. Каждому из входящих в церковь — мужчинам и женщинам — Руди вручает по гвоздике: красную тем, кто со мной спал, белую тем, кто говорит , будто спал, хотя на самом деле этого не было. Один Руди все знает!

Церковь набита битком. Красные с одной стороны, Белые — с другой. Смотрят друг на друга волками! Можешь себе представить: все пытаются разглядеть, у кого красная гвоздика — особенно женщины… Между тем Берт начинает мою увертюру, все в ярости, все безумно друг к другу ревнуют — точь-в-точь, как было при моей жизни! Фербенкс является в визитке, держа в руках письмо из Букингемского дворца… Ремарк в церкви так и не появился — напился где-то и забыл адрес… Жан с сигаретой «голуаз» в зубах прислонился к стене церкви — он отказывается войти внутрь… Над всем Парижем разносится колокольный звон…

Однажды я высказала предположение, что, наверно, было бы страшно эффектно, если бы вся 82-я воздушно-десантная дивизия во главе с генералом Гэвином спустилась на парашютах — каждый со своей гвоздикой…

Матери моя идея настолько понравилась, что она немедленно вставила этот эпизод в сценарий.

К началу 1982 года ноги окончательно отказали матери. Она не могла больше стоять — даже если бы захотела. Со своей всегдашней целеустремленностью она добилась того, чего хотела. Теперь у нее был прекрасный предлог, чтобы отгородиться от окружающего мира. Марлен Дитрих без ее потрясающих ног? Это было просто немыслимо… такую правду нужно было скрывать в постели, за надежными стенами.

Она занялась стряпней и стала готовить экзотические блюда на стоящем около кровати отцовском примусе. Когда тот испортился, велела купить в магазине скобяных товаров старомодную электроплитку. Вилка от плитки вместе с вилками еще шести электроприборов на разные напряжения включались в один удлинитель; провода тянулись по испещренному пятнами ковру рядом с ведерками с мочой. Из-за этого ее «электропомешательства» в моем воображении вставали картины одна страшнее другой. Я купила огнетушитель и пыталась научить мать им пользоваться, писала крупными черными буквами инструкции и пришпиливала их к ее матрасу, хотя понимала, что, если начнется пожар, она скорее всего будет слишком пьяна, чтобы прочесть эти инструкции или вспомнить, что нужно делать. Поэтому я настояла, чтобы она, по крайней мере, научилась, свесившись с кровати, переваливаться в кресло на колесах, которое по моему требованию находилось там постоянно.

— Мэсси, я хочу, чтобы в случае пожара ты сумела самостоятельно выбраться из квартиры. Если ты против того, чтобы кто-нибудь здесь спал, то хотя бы должна ухитриться сесть в кресло, подъехать в нем к двери и выкатиться наружу. Ты же не парализована! Нельзя просто сидеть и ждать, пока кто-нибудь придет и тебя вытащит.

— Смешно! Из-за чего здесь может быть пожар?

— Из-за твоей любимой плитки, которая стоит рядом с кроватью и которую ты отказываешься выбросить.

— Эта крошечная плитка? Я разогреваю на ней тушеную кислую капусту. Мне никто ничего не приносит, и я вынуждена готовить себе сама.

Это была одна из любимых фантазий матери: ее оставили умирать с голоду. На самом деле я постоянно ей готовила, фаны доставляли разные деликатесы на красивых блюдах, соседи по этажу выражали готовность снабжать продовольствием знаменитую звезду, горничная жаловалась, что мадам запрещает ей стряпать, берлинские поклонники присылали сосиски, которые мать обожала есть сырыми, а шведские фаны — маринованную селедку. Недельные счета за продукты достигали пятисот долларов, но Дитрих продолжала убеждать всех, и в том числе себя, что ее бросили одну-одинешеньку и обрекли на голодную смерть!

Несмотря на изоляцию от внешнего мира, расходы матери оставались прежними. Теперь вместо обуви она покупала коробки с «клинексом». Даже Говард Хьюз был бы потрясен, увидев сотни таких коробок, громоздящихся у стены ее спальни. Но чтобы платить по счетам нужны были деньги.

Я давно уже думала о том, что, поскольку Дитрих была «всеобщим достоянием», то есть относилась к числу знаменитостей, не имеющих права скрывать свою личную жизнь, «простым» людям было бы интересно побольше о ней узнать; следовательно, кто-нибудь мог бы (и даже должен был бы), например, снять о ней документальный фильм. Но почему бы не позволить Дитрих самой на этом заработать, а не отдавать возможность стричь купоны другим? Так как о ее появлении перед камерой теперь не могло быть и речи, возникла заманчивая идея: пускай Дитрих сама расскажет за кадром о своей жизни.

Много времени ушло на ее уговоры, а затем на поиски денег, то есть финансистов, которые бы поддержали идею услышать восьмидесятилетний голос Дитрих, не видя ее восьмидесятилетнего лица. Наконец — было это в 1982 году — она разрешила усадить себя в кресло-каталку и, впервые за три года, въехала на этом кресле в гостиную, где пересела на стул. Под предлогом, что сломанные пальцы ног не позволяют ей двигаться, она осталась на стуле и сидела не шевелясь, пока записывалась беседа с режиссером Максимилианом Шеллом, которая должна была лечь в основу ее собственного документального фильма.