Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Эта пошлятина продолжалась целый год, после чего наступил новый этап. Теперь он ей звонил — каждый день, ровно в восемь по парижскому времени — и даже посылал чеки, которые она без малейших колебаний переводила на свое имя и отправляла в банк на свой счет. Я представляла себе, как наш «Доктор» включает свой верный магнитофон, набирает номер телефона парижской квартиры Марлен Дитрих и слушает, как она болтает о пустяках, рассказывает о самых интимных моментах своей долгой жизни, а потом, когда она вешает трубку, перематывает пленку и прячет кассету с записью своего последнего разговора со всемирно известной затворницей в ящик письменного стола, где она хранится под замком вместе с другими подобными кассетами. Следует ли ждать, что в недалеком будущем эти пикантные записи голоса Дитрих попадут на рынок и что его чеки с собственноручной подписью Дитрих будут использованы в качестве доказательства того, что он платил ей за разрешение записывать эти беседы? И что тогда делать мне? Провести остаток своих дней в поисках адвоката, который согласится взяться за это дело?

Однажды я осмелилась предположить, что эти чересчур интимные беседы могут быть чреваты большими неприятностями.

— Что? Он же доктор! — Мать, крайне оскорбленная, повесила трубку. Незнакомый фан стал особой священной и неприкасаемой. Трепетное отношение к нему Дитрих в значительной мере обусловливалось тем, что он снабжал свою возлюбленную сильными наркотическими средствами. Врач, нарушая закон и клятву Гиппократа, посылал не подлежащие свободной продаже лекарства восьмидесятивосьмилетней алкоголичке, хотя он не только никогда ее не осматривал, но и в глаза не видел; впрочем, судя по всему, это нисколько не отягощало совесть «Доктора». А его осчастливленная бесперебойными поставками наркотиков клиентка полностью «доверяла» своему «поставщику».

Постепенно его хватка становилась все крепче; подкрепляя свою преданность ежевечерними звонками, он все глубже и глубже проникал в ее личную сферу. По просьбе матери он звонил ее доверенным лицам и давал им инструкции, обсуждал финансовые дела с ее банком, от ее имени обращался к ее знаменитым друзьям и кое-кем даже был принят, делал для нее покупки, раздобывал интересующую ее информацию; мать дала ему домашний телефон моего сына, чтобы, если захочет, он мог с ним связаться; мой телефон она ему тоже дала — без моего разрешения, — наказав звонить, когда только он сочтет это необходимым.

Столь предосудительное поведение матери объяснялось вовсе не ее возрастом, старческим маразмом или разрушительным воздействием алкоголя: просто это была Дитрих — такая, как всегда. Она нисколько не изменилась. Она всю жизнь жила по собственным законам, и мир ей это простил. Если бы я имела глупость попытаться ее защитить, законными способами прекратить это безумие, любой судья, вспомнив Дитрих в ее знаменитых панталончиках, вместо нее упек бы в сумасшедший дом меня!

Звонок — в четвертый раз за день:

— Дорогая, ты ни за что не угадаешь, кто мне звонил. — Голос ее так весел и молод, что на память невольно приходят «малышки, собирающие землянику!»

— Рейган? — покорно спрашиваю я (после того, как мать в свой день рождения получила личное поздравление из Белого дома, он, конечно же, стал считаться «своим»). Игра знакомая: «вопросы и ответы» одно из ее любимейших развлечений.

— Нет, но я сама звонила Нэнси. Это ее фото в «Матч» очень уж она на нем худая. Я сказала ей, что она выглядит больной … Она была очень любезна. Теперь у меня есть ее личный номер. Ты не угадала.

— Берт? — Раз в год на него накатывала ностальгия, и он звонил Дитрих, обычно забывая про разницу во времени: в эту пору «Фернандо Ламас» и туинал уже оказывали свое действие, и она была такой мягкой, сонной и ласковой, что всякий раз наново очаровывала Берта.

— Нет, но я видела фотографию этой его кошмарной жены — она еврейка!

— Вообще-то Кэрол Байер Сейджер — замечательная поэтесса.

— Не может такого быть. Ну ладно, кто же звонил?

— Хепберн? — Я знала, что та звонить не станет, но мать должна была оценить, что я в такое верю.

— Нет, но мне бы хотелось, чтобы она позвонила! Тогда я могла б сказать ей, как я ее люблю! Какая женщина! Сколько лет с Трейси и ни разу ни намека на скандал, но это все благодаря «МГМ». Вот где действительно заботились о своих людях. Я слышала, у нее сейчас все время трясутся руки, и тем не менее она не прячется, даже выступает по телевидению! Она же богата, зачем показываться в таком виде? Ну, так кто мне звонил?

— Синатра? — говорю я наугад, перебрав все возможные варианты.

— Что? Этот старый пьянчуга? У него нет моего телефона; и даже если бы он позвонил, я бы изобразила «прислугу». — Это одна из бредовых идей Дитрих: она считает, что умеет воспроизводить разные акценты, и постоянно прикидывается то испанкой, то французской горничной, которые подходят к телефону, но не могут ни слова сказать по-английски. Никто не сомневался, что говорит Марлен Дитрих, пытающаяся изменить голос, однако она была абсолютно уверена, что являет собой вторую Мэрил Стрип, чей нос — когда бы матери ни попадалось ее изображение — неизменно ужасно раздражал Дитрих.

— Сдаюсь…

— Кирк Дуглас!

— Кирк Дуглас?

— Да! Совершенно неожиданно! Как он раздобыл мой телефон? Он был очарователен. Сказал, что написал книгу, а я ему сказала, что больше ничего не могу читать, и мы поболтали… Прелестный человек!

Когда книга вышла, оказалось, что мистер Дуглас воспроизвел в ней их телефонный разговор; войдя к матери в бункер, я увидела, что она рвет суперобложку с его фотографией; от ее взгляда у кого угодно застыла бы в жилах кровь.

— А, вот и ты! Этот сукин сын черт-те что наплел про меня в своей мерзкой книжонке, даже про мой «Фернандо Ламас» упомянул на одной странице с Рейганом! Как можно говорить о геморройных свечах на той же странице, где говорится о президенте! Я сказала этому ублюдку все, что про него думаю!

В течение многих лет мой муж знал, что живет с бомбой замедленного действия в голове; у него была удалена опухоль мозга, а затем он перенес инсульт, но, благодаря исключительному мужеству и невероятно сильной воле, оставался полноценным человеком. Мой младший сын в тот период, когда его ровесники думают о том, кого бы пригласить на школьный бал, перенес тяжелейшую операцию на легком по подозрению на онкологическое заболевание, но выкарабкался и стал заново приспосабливаться к жизни. У моей свекрови началась долгая мучительная полоса старческого маразма (все это происходило у нас дома), et cetera, et cetera, как сказал бы Юл, — и о чем же меня чаще всего спрашивали в это время? «Как поживает твоя потрясающая мать?» Мать как раз была здорова, как лошадь, если не считать того, что она по собственной воле с собой творила!