Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Я, молоденькая девчонка, наблюдала, как начинается новая война, вместе с человеком, видевшим старую, запечатлевшим ее ужасы в книгах, которые читает весь мир. Мне предстояло стать живым свидетелем, я чувствовала, что для меня большая честь находиться в такую пору рядом с Ремарком.

«Лянча» стала перегреваться. Мы остановились возле гаража, судя по всему, покинутого. Бони дал радиатору охладиться, на починку времени не было! Нам надлежало прибыть в Париж, чтобы успеть к поезду, согласованному с расписанием парохода, отплывающего из Шербура. Бони поднял капот машины для вентиляции и потому вынужден был открыть дверцу машины: иначе он не видел дороги. Бони ругал свою машину за то, что она его предала, упрекал любимую Пуму за трусость перед лицом опасности. На самом деле его негодование никакого отношения к машине не имело. Мне бы хотелось разделить с ним чувство утраты, но я никогда не осознавала своей неразрывной связи с Европой. Для Бони это было судьбоносное время, он надолго прощался с Европой, отдавая себе отчет в том, что, возможно, не вернется никогда. Ремарк полагал, что Гитлер, наделенный силой зла, выиграет войну и станет самовластным хозяином всей Европы.

В Париже было темно, мы ехали медленно. Я высматривала Эйфелеву башню, ярко иллюминированную всего год назад, но видела лишь ее мрачный силуэт на фоне ночного неба.

— «Париж — город света», — прошептал Ремарк. — Прекрасный Париж переживает свою первую светомаскировку. За всю современную историю никому еще не удавалось лишить Париж ярких огней. Мы должны поднять за него тост и пожелать ему удачи. Пойдем, пока папи прощается со своей мебелью, мы с тобой поедем к Фуке, проведем еще один летний вечер на Елисейских полях и попрощаемся с Парижем.

Мы подъехали к гаражу. Бони протянул ключи владельцу и дал ему наказ, как охранять его подружку от бошей.

— Но если вам придется всей семьей бежать из города, забирайте мою Пуму. Пумы ловко спасаются бегством, — добавил он, бросив прощальный взгляд на свою любимицу, взял меня за руку, и мы отправились к Фуке.

В ту ночь знаменитый погребок Фуке был опустошен — выпиты все коллекционные бургундские вина, шампанское, коньяки 1911 года. Парижане толпились на Елисейских полях. Все пили, но никто не был пьян.

— Месье, — перед Ремарком низко склонился его любимый старший официант, ведающий винами. Он любовно сжимал в руках пыльную бутылку. — Мы не хотим, чтобы такое вино досталось бошам, не так ли?

Ремарк кивнул в знак согласия. Потом он и мне налил маленький бокал.

— Кот, ты этого никогда не забудешь — ни вкус вина, ни случая, по которому откупорили такую бутылку.

Он оказался прав — я не забыла.

В ту ночь мы с Бони подружились по-настоящему — не как мужчина с девушкой, не как взрослый с маленькой дочерью любимой женщины — ничего такого не было и в помине, мы стали товарищами, пережившими общую трагедию.

В Нью-Йорке, под покровом темноты, пароход «Бремен» притушил огни и, оставив на борту лишь немецкую команду, тайком, при ночном приливе проскользнул в залив Гудзон. Он получил приказ вернуться в Фатерлянд как можно скорее, любой ценой.

Гитлер бомбил Варшаву и захватил Польшу.

Отец, Тами и, благодарение Богу, Тедди встретили нас в Шербуре. Я очень обрадовалась крепышу в черно-белой шубке. Не знаю почему, но я очень боялась, что отец бросит Тедди в Париже, и он достанется нацистам.

«Куин Мэри», «имперски» элегантная, казалась разочарованной хозяйкой, чей бал не удался. Ни оркестра, ни веселого прощания, напротив — сотни людей, снующих взад и вперед с напряженными лицами, обеспокоенными взглядами. Отец сказал, что, возможно, спустят воду в бассейне, чтобы поставить койки и там. В отсеках главного ресторана койки уже стояли. Подумывали и о том, чтобы столы в биллиардной превратить в спальные места. «Куин Мэри» в последний раз пересекала океан как пассажирское судно. Сразу по прибытии в Америку судно покрасили в серый цвет и превратили в боевой корабль.

Как-то раз громкоговорители разнесли весть, что Великобритания и Франция находятся в состоянии войны с Германией. «Куин Мэри» должна была совершить рывок через Атлантику. Опасения, что немецкие подводные лодки нападут на английское судно, были не напрасными. Мы вглядывались в море, высматривая выдающие их перископы, а по ночам нам мерещилось, как они подкрадываются к нам из глубины.

Каждый день проводилась учебная тревога с посадкой на спасательные шлюпки. Я обратилась к нашему стюарду с просьбой: мне хотелось вшить в свой спасательный жилет более длинные шнурки. Если наш корабль торпедируют, я смогу взять Теми с собой. Стюард любезно помог мне и со шнурками, и даже в тренировках с Теми. Тот поначалу упирался, ему не нравилось, когда я прижимала его к себе, но после нескольких попыток он понял, что это не каприз, а необходимость, и сворачивался калачиком у меня на груди.

За ломберными столиками, окутанными сигаретным дымом, джентльмены рассуждали, как выиграть войну. Еврейские семьи держались кучно, молились, оплакивали тех, кто не смог вовремя уехать. Некоторые пассажиры, на чью свободу никто никогда не покушался, считали ее своим неотъемлемым правом и держались так, будто совершали обычное путешествие. Дети играли, престарелые дамы с аристократическими манерами выходили к обеду в спасательных жилетах и носили с собою повсюду шкатулки с драгоценностями.

Капитан объявил, что радио не будет работать до прибытия в порт назначения. Мы плыли, не поддерживая связи с остальным миром. Поползли слухи, что мы меняем курс, что капитан получил приказ, минуя американский порт, проследовать в Канаду. Когда мать узнала у британского консула в Лос-Анджелесе, что судно может изменить курс, она послала представителей студии встречать нас в Канаду, но, на всякий случай, распорядилась, чтобы нас ждали и в Нью-Йорке. Между переговорами с иммиграционными властями и агентами пароходства мать снималась в фильме «Дестри снова в седле».

Верхние палубы были переполнены. Мы обогнули маяк и увидели ЕЕ! Началось всеобщее бурное ликование, я уверена, что нас слышал весь Нью-Йорк. Мы приплыли, мы в безопасности, мы — дома! Конечно, я плакала, но на этот раз плакали почти все вокруг, и я не чувствовала себя глупышкой.

Мы были очень разношерстной компанией, и иммиграционные власти не знали, к какой категории нас отнести. У Ремарка был специальный паспорт беженца из Панамы, у отца — немецкий паспорт, у Тами — нансеновский, нечто невиданное и диковинное. Наконец с помощью присланных матерью юристов, после целого дня переговоров и ожидания мы прошли иммиграционный досмотр. Меня пропустили как несовершеннолетнюю дочь американской гражданки, Тедди — как сопровождающую меня здоровую собаку, всех прочих — по «розовой карте» иностранцев. В такие времена могущество славы пришлось как нельзя более кстати.