Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Кажется, я просила его о чем-то. Весь тот день видится мне, словно сквозь дымку, окутывающую обиды и последующие глупые поступки.

Я проводила его, поцеловала на прощанье, убежденная, что у него больше причин для отъезда, чем любовь к Родине, и совсем позабыла о его драгоценном даре — о том, что он спас меня.

Мать была очень довольна.

— Браво! Он знал, что делает. Не будь такой уж легковерной и романтичной! Он на двадцать лет тебя старше и к тому же комический актер. Нет, нет! Славно, что ты выпуталась из этой истории и без больших проблем!

Она позвонила отцу и сказала, что Ребенок спасен и возвращается к нормальной жизни. Носорожиха, тоже довольная, терпеливо ждала и надеялась.

Мать решила, что мне нужно «подлечиться». Поскольку причиной моей непонятной глупой влюбленности была, несомненно, дисфункция желез, она поместила меня в клинику, где лечили нарушения обмена веществ, в Ла-Джолла. Там я сидела на одном салате и толстела; там меня обвиняли в подкупе персонала, чтобы тайком пронести в клинику конфеты; там я выпивала целую молочную бутылку магнезии вечером, накануне взвешивания в пятницу; там я познакомилась с милой дамой, которая пользовалась со мной общей ванной, вернее, пользовалась бы, если бы могла ходить, но она не ходила из-за диабетической гангрены; там я заключила, что когда-нибудь меня упрячут на курорт для тучных, как Тами. Меня выписали с тем же избыточным весом, с каким я поступила в клинику, но с пониманием всего ужаса диабетической гангрены, и я продолжила свое тихое саморазрушение.

Академия Рейнхардта закрылась. Вместо нее появилась драматическая школа, действовавшая по принципу целесообразности: «У вас есть деньги? Хотите играть? Хотите стать звездой? Поступайте к нам. Никаких проволочек. Никаких трудных предметов. Никакой классики, только современные пьесы, в которых вас заметят те, кто ищет таланты. Немедленное участие в съемках рекламных роликов! Учитесь, работая». Все выдержано в голливудском стиле. Я осталась в качестве одного из режиссеров.

Запыхавшаяся девушка-студентка, смущаясь, прервала одну из моих многочисленных репетиций пьесы «Женщины».

— Мисс Мэнтон? Извините, пожалуйста, — тут она сделала глубокий вдох, будто ей не хватало кислорода. — В приемной вас спрашивает молодой офицер. — Глаза ее сияли, маленькая грудь взволнованно поднималась и опускалась. — Он ждет вас в вестибюле.

Я была уверена, что это ошибка. Меня не может ждать офицер, производящий такое впечатление на женщин!

И тем не менее, он стоял в вестибюле — живая реклама того, что может военно-морской флот сделать для молодого человека. Безупречная форма морского офицера, берет под таким углом, что Дитрих бы позавидовала, белозубая улыбка, красив, молод — настоящий американец!

— Привет, Мария, — сказал Джек Кеннеди.

Коленки у меня подкосились, как в давние времена.

В закусочной для автомобилистов он купил мне чизбургер и ответил на нетерпеливые расспросы о своих замечательных братьях и сестрах. Добрый, внимательный, он подарил мне радость. Джек совсем не изменился. На прощанье он поцеловал меня в щеку и направился к своему красному автомобилю с откидным верхом. Мы помахали друг другу, крикнули привычное:

— До скорой встречи! Береги себя!

Мы больше не виделись и не очень старались сберечь себя.

Ввели норму на покупку сахара и кофе. «Солнечные» прожектора, посылавшие длинные лучи в ночное небо, зажигать запрещалось по законам военного времени, кинопремьеры с маскарадами больше не устраивали. Сотня голливудских звезд отправилась в Вашингтон на выпуск первого военного займа в миллиард долларов. Тайрон Пауэр пошел служить в морскую пехоту, Генри Фонда — на флот, а Бэтт Дейвис и Джон Гарфилд решили открыть голливудскую столовую для офицеров и солдат. Теперь они занимали и клянчили деньги. За первые шесть месяцев ее посетили шестьсот тысяч человек. Семь вечеров в неделю волонтеры принимали парней, оказавшихся далеко от дома, проявляли о них заботу. Где еще молодой человек, ждущий отправки в зону военных действий на Тихом океане, получил бы чашку кофе из рук Энн Шеридан, сэндвич с беконом — от Элис Фей, жареный пирожок — от Бетти Грабл? Где еще он мог обнять талию Ланы Тернер под музыку оркестра Томми Дорси, танцевать под веселые джазовые мелодии Гленна Миллера с Джинджер Роджерс, кружить Риту Хейуорт в веселом ритме Бенни Гудмена, да еще когда к нему присоединялся Вуди Херман со своей «лакричной палочкой»? Где еще он мог почесать язык с Богартом, Трейси, Кэгни, позволить заморочить себя Орсону Уэллсу и узнать наконец, что у Вероники Лейк есть второй глаз, просто он закрыт ниспадающей челкой.

Европейский контингент предпочитал работать на кухне. Хеди Ламар делала сотни сэндвичей, а Дитрих в облегающем платье, с красивой лентой в волосах чистила пригоревшие кастрюли по локоть в грязной воде. Это доводило Бэтт Дейвис до бешенства. Я однажды слышала, как она выразила возмущение своим удивительным, на четыре октавы, голосом:

— Если я еще раз увижу здесь этих дам… я им головы размозжу. Что творится с этими hausfraus [10] Домашние хозяйки (нем.). ? Только покажи им кухню, и они уже рвутся туда, как лошади к воде! Мне нужен блеск в зале, для мальчиков, а не в кастрюлях на кухне! Боже! Да я бы чего только не сделала, будь у меня хотя бы с десяток таких, как Грабл!

В столовой недосягаемые «божества» сходили с серебряного экрана и превращались в обычных — из плоти и крови — людей, которых вдруг можно тронуть рукой. Это производило потрясающее воздействие на приглашенных туда молодых людей и, в конечном счете, на всю индустрию развлечений. Обнаружив свою земную суть, звезды теряли божественность и становились «любимыми». Когда в какой-нибудь палатке за линией фронта, на каком-то острове, где кишмя-кишели японцы, показывали фильм с Бетти Грабл, солдаты вдруг вспоминали, что знают ее; в какой-то момент, когда остановилось время, они обнимали ее в переполненном зале голливудской столовой. Все звезды, и мужчины, и женщины, проложившие мост от игры к реальности, заняли особое положение — благоговение зрителей уступило место искренней любви. Грета Гарбо никогда не появлялась в столовой, что само по себе позорно, а ведь это могло спасти ее от забвения. И в который раз невероятный флюгер интуиции Дитрих указал ей направление, продлившее ее славу на тридцать лет.

Габен не сердился, что Дитрих посвящает свое время любому делу, помогающему борьбе с фашизмом. Но именно то, что «военная работа», как она ее называла, приносит Дитрих наивысшую радость и эмоциональный подъем, невольно вызывало у Габена чувство собственной непричастности, и он считал себя бесполезным иностранцем. Она приходила домой, переполненная впечатлениями. Солдаты прижимали ее к себе крепко-крепко, она даже чувствовала их растущее возбуждение; какие они милые, эти свежеумытые наивные мальчики, будущие герои; конечно, воспоминания о последнем танце с «Марлен» они пронесут через все ужасы войны. Ее энтузиазм и эмоциональное удовлетворение, к которому он не имел никакого отношения, вызывало у Габена чувство ревности. Дитрих, не подозревавшая о тонком душевном устройстве других людей, досадовала на то, что он «человек настроений», обвиняла Габена в ревности к «ее мальчикам», потому что кроме «глупого фильма» он ничего для войны не делает.