Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

— Знаете, он смертельно меня боится. Наверное, жена сказала ему еще до начала съемок: «Только попробуй подойти к ней поближе!»

Тут она делала паузу, давая возможность своим слушателям придумать свою собственную версию того, каким страшным наказанием запугала Бенита Хьюм своего мужа, попади он в когти Дитрих. И вот в тот день, когда предплечья матери распухли и пылали от противостолбнячной и паратифозной прививок, Рональд Колман, «забывшись», заключил ее в страстные объятия. Дитрих вскрикнула, он отшатнулся.

Позже, в гримерной, прикладывая к распухшим рукам пакетики со льдом, она смеялась.

— За весь распроклятый фильм он ни разу до меня не дотронулся! А сегодня, когда у меня руки воспалены от уколов, он вдруг ощутил прилив «страсти». Типичный англичанин! Не угадаешь, когда они вдруг позволят себе раскрепоститься и загореться страстью. Глупый человек.

У меня тоже всегда было такое чувство, что наш Ронни прекрасно знал, что делает, но не раскрывал своих мыслей.

«Кисмет» закончился, как и начинался, пустотой, несбывшимися надеждами. Моя мать была готова последовать за своим возлюбленным на войну. Она не зашла так далеко, как героиня в шелковом платье на высоких каблуках из «Марокко», но эмоции были те же. Дитрих получила приказ явиться в штаб-квартиру организации в Нью-Йорке для репетиций и последующей отправки за океан. Мать торжествовала.

Папи, моя холерно-тифозная прививка еще пылает, но уже не болит. Я, по-моему, упаковала все, кроме личных вещей, нужных в поездке. Пожалуйста, напиши Жану и не забудь про цензуру. Меня называй «La Grande» или «Луиза». Пиши: Жан Габен, Французское отделение связи АРО 512 с/б, Начальнику почтового отделения, Нью-Йорк.

Шпионы действовали повсюду, передвижения войск держались в строгой тайне. Лозунг гласил: «Болтливость топит корабли». Солдаты не знали, куда их отправляют, пока не покидали страну. Чтобы выпить кофе в голливудской столовой, солдаты предъявляли удостоверения от ФБР! И тем не менее, Дитрих, немка по рождению, знала, что ее посылают в Европу, а не на Тихий океан. Удивительно! Далее она писала:

Вечером ужинаю с Гейблом — с чистейшими намерениями. Но выбор нелегкий: Синатра звонит беспрерывно, а он маленький и застенчивый. Я пришлю тебе его пластинки, они пока не продаются. Гейбл говорит, что у него на ранчо нет света и тепла из-за шторма. Похоже, все складывается не лучшим образом, но я не хочу отменять встречу.

Письмо передам почтальону. Уже почти десять часов. Надеюсь вылететь во вторник, но заранее пришлю телеграмму.

Адью, моя любовь. Мутти

Багаж матери уже находился в пакгаузе «Бекинс». Она со слезами вложила мне в руку чек и полетела выигрывать войну.

А я осталась учить людей, у которых были деньги для осуществления своей мечты, даже если не было таланта, ставила пьесу за пьесой на одном и том же заурядном уровне, пила, спала со всеми, кто называл меня «хорошенькой» или «любимой», никогда не знала, где проснусь и с кем, искала все более глубокой степени забытья и все бежала, бежала, оставаясь на месте.

Как-то я провела уик-энд в каньоне, в лесной хижине Генри Миллера, где собрались его поклонники и ученики. Один из его «тропиков» здорово шокировал читающую публику, и молоденькие девушки кидались ему на шею с самозабвением бунтовщиц. Он принимал такую пламенную жертвенную любовь, как должное, и сам выбирал понравившихся девушек, не считаясь с их, порой весьма нежным, возрастом. Я с ним не спала. Учитывая мое обычное, затуманенное алкоголем состояние, это было замечательное достижение. Все остальные — спали. Миллер любил собирать многочисленные компании, способные оценить его сексуальную мощь. Потом, вместо того, чтобы закурить сигарету, он читал отрывки из своей запрещенной цензурой книги, будто произносил Нагорную Проповедь.

В Нью-Йорке у матери начались репетиции. Ее труппа состояла из аккордеониста, вокалиста, эстрадной артистки комедийного жанра, ставшей впоследствии ее прислугой и компаньонкой, и молодого, подающего надежды комика, выступающего в роли конферансье, эстрадного артиста и просто «мастера на все руки» Ластфогель знал свое дело. Дэнни Томас идеально подходил для Дитрих. Наделенный незамысловатым чисто американским юмором, он очень умело управлял большими, подчас очень шумными сборищами. Его молодость и почтительное отношение тут же снискали ему симпатию моей матери. Она слушалась Дэнни, делала все, как он говорил, и получала бесценные уроки мастера. Он научил ее ритму американского юмора, не слишком отличавшегося от родного ей берлинского, но более жесткого, неторопливого, менее сардонического. Репетировались номера, создавалось общее шоу. Благодаря искусству Дэнни, труппа Дитрих превратилась в единый слаженный, очень эффектный коллектив.

Между репетициями мать занималась своей военной формой. Они с Ирен заранее смоделировали узкое платье из золотых блесток — ее подлинную форму военных лет, которая позже стала основой ее сценических костюмов. Теперь на Пятой авеню у Сакса она сшила себе официальную форму — не ту армейскую, летную, парашютную, в которой ее фотографировали уже через два месяца, в которой она и запечатлелась навеки в людской памяти, а строгую гражданскую форму ОСО — Объединенной службы культурно-бытового обслуживания войск. Это было нечто среднее между формой Красного Креста времен первой мировой войны и формой первых стюардесс. Грубоватая, но удобная для поездок в джипах и выполнения работы. Оказавшись за океаном, мать тут же от нее избавилась, обзавелась «настоящей» военной формой, сохранив лишь нарукавный знак своей организации. Впоследствии она и его заменила нарукавным знаком своей любимой 82-ой воздушно-десантной дивизии. Все стремились победно закончить войну, и никому не пришло в голову карать блестящую кинозвезду за то, что она отвергла форму своей гражданской организации. К тому же Дитрих так эффектно смотрелась в военной форме, что вскоре эйзенхауэровские куртки со множеством ремешков и нарукавных нашивок, мужские брюки, солдатские башмаки и каски по праву стали ее традиционным костюмом тех дней.

Это была лучшая из сыгранных ею ролей, самая любимая, та, что принесла ей наибольший успех. Дитрих пожинала лавры: за свое геройство, за храбрость она удостоилась медалей, похвал, уважения, почитания. Сквозь неисчислимые ряды призванных на войну она пробилась к пятизвездочным генералам, овеянная славой истинной «героини», и получила награды. По ее собственному признанию, она никогда не чувствовала себя такой счастливой, как в армии. В ней жил прусский дух, ее немецкая душа приняла трагедию войны со всей ее мрачной сентиментальностью: в Дитрих совмещалось несовместимое.