Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

У Жана есть отличный сценарий для Гомона. Он хочет, чтобы я играла в этом фильме, когда закончатся съемки первого. Но два фильма подряд навряд ли хорошо получатся. Если я все же решу сниматься, то останусь в Париже. Главная причина в том, что Кот здесь, да и роль того стоит. Если ничего не получится, и Гомон захочет снимать француженку — тут дело спорное — тогда я вернусь. Какой смысл сидеть одной в парижском отеле? Я дам телеграмму и напишу. Не беспокойся, у меня в гороскопе неудачное расположение звезд, только и всего. Но такое не может длиться вечно. Кэррол Райтер снова оказался прав. Я предупреждала Жана, что контракт надо подписать до 12 сентября, а он не послушался. Райтер сказал, что это важно: после 12 сентября могут возникнуть неприятности. Так оно и вышло. Мне оплатили расходы, начиная с 15 октября. Надеюсь все же получить и остальное. Я сообщу тебе, как идут дела. Не беспокойся. Я очень устала душой, не физически, а эмоционально.

Всегда любящая тебя, Мутти

7 декабря 1945

Папиляйн,

я собираюсь в Биарриц на неделю. Главное — убежать отсюда, мне очень одиноко, каждый вечер только и делаю, что читаю книги Кёстнера и Рильке. Все это хорошо, когда душа спокойна, но я стала очень нервной после всех неприятностей. В Биаррице я прочту несколько лекций о кино для Джи-Ай в местном университете, а вечерами буду петь. Вчера вечером звонил Абеляр из Лондона. Их перебрасывают туда, но он вернется в Париж восемнадцатого, а улетит двадцать первого. Вчера провела несколько часов с Шевалье. Он снимается в главной роли на Эй-Би-Си, а потом улетает в Нью-Йорк — петь романсы Шуберта. Утверждает, что наш роман — кульминация его жизни. Он так похож на Жана, когда говорит. Еще сказал, что ему понятна ревность Жана. Должно быть, ревность — национальная черта французов.

С любовью, Мутти

На мой двадцать первый день рождения мать прислала мне поздравление на очень ценной для нее бумаге с фамильным гербом. Герб ли это рода Дитрих или фон Лош, я так и не разобралась, а она не прокомментировала, просто с аристократическим шиком начертала письмо на такой ценной бумаге по «торжественному» случаю. Насколько мне известно, эта бумага — единственное, что она взяла из квартиры своей матери на память о ней.

Живя в Париже как «Ма grande» Жана, ожидая приезда своего Абеляра, Дитрих как-то отправилась в театр, увидела на сцене Жерара Филипа и обомлела. Потом она рассказывала всем, как он красив, какой блестящий актер, каждый спектакль сидела, обхватив колени, на краешке кресла, как зачарованная. Потом, сияющая, шла за кулисы, заглянув в его красивое лицо, выражала ему свой восторг и таяла.

Жерар Филип, тогда еще очень молодой, польщенный, очарованный, говорил ей, в свой черед, комплименты.

В холодный зимний вечер мы играли свою пьесу в заброшенном школьном здании в Бад-Гамбурге. Ледяной дождь стучал в темные окна. Что-то зловещее чудилось в этих партах, все еще стоявших на своих местах. Здесь еще совсем недавно белобрысым юнцам внушали фашистские идеи. Я провела рукой по изрезанной парте и ощутила резкие контуры свастики. Рождественский вечер — не время для таких переживаний.

В январе генерал Гэвин писал из форта Брэгг, что звонил моему отцу и навестил его в Нью-Йорке, добавив: «Хороший человек, я могу оценить ваши глубокие дружеские чувства и взаимопонимание».

После шести месяцев гастролей нас отправили домой на огромном пароходе «Виктория», тесно набитом ликующими Джи-Ай. Мой отец встречал меня на нью-йоркской пристани, но, поскольку рядом с ним не было Тедди, картина казалась неполной.

Дома меня ждало письмо от матери.

Париж, 10 февраля 1946

Ангел,

я так грущу, что это даже не смешно. Растеряла последние крохи юмора. Когда ты уехала, все, кажется, потеряло смысл. Европа, которую я так любила, превратилась для меня лишь в смутное воспоминание. Я все еще тоскую по ней, позабыв, где я, а потом сознаю, что та, старая, вероятно, ушла навсегда.

Только бродя по Елисейским полям, видя перед собой Триумфальную арку, я убеждаюсь, что Париж все тот же и так же красив. Я всегда ищу Прекрасное. Это, наверное, мне и мешает жить. Во время войны в людях была Красота, но теперь она, похоже, исчезла. Все вокруг безобразно. Каждый думает лишь о том, как бы превзойти другого, как бы обойти закон, и ни во что его не ставит. Может быть, это естественный порядок вещей. Мне он не нравится. И потому в людях нет радости. Совсем не видно веселых людей. Все слишком заняты зарабатыванием и сохранением денег. Может быть, и это естественный порядок вещей.

Ты прочтешь это письмо уже в своей «Земле обетованной» и, возможно, ты, как и я, не любишь гражданских.

Не забывай меня. Моя жизнь с Жаном очень тяжела.

Люблю тебя больше жизни. Мутти

Вернувшись в отцовское исправительное заведение, я сразу занялась Тами. Она находилась в плачевном состоянии. Многочисленные аборты, которые ее заставляли делать долгие годы, чтобы скандал не запятнал чистоту брака моей матери, в конце концов нанесли тяжкий урон ее здоровью. Мои мать и отец полагали, что «шокирующие» последствия любви Тами к моему отцу целиком ее собственная вина, и ругали ее за безрассудное поведение. Тами, типичная жертва, с готовностью принимала всю вину на себя и продолжала заниматься самоистязанием. У нее начались ложные беременности, сопровождавшиеся переходом от радости к самому мрачному отчаянию. Эмоциональный маятник Тами вышел из-под контроля, и она стала прибегать к сильнодействующим лекарствам, чтобы забыться от самого страшного кошмара своей собственной жизни. Целью ее каждодневного существования сделалось добывание этих лекарств. Она носилась по улицам Нью-Йорка, от одной аптеки к другой, покупая амфетамины, набивая на ходу ими сумочку, не замечая в своем безумии ничего вокруг. И пока она разыскивала то или иное средство, я ходила за ней следом, хватала за руки, уговаривая вернуться домой, чтобы опередить отца, иначе он снова накажет ее за непослушание. Тами было велено не выходить из дому без разрешения отца.

Когда Тами била себя кулаками по животу, полагая, что забеременела, желая убить своего ребенка, я крепко стискивала ее тонкие запястья и держала до тех пор, пока бедняжку не начинала бить дрожь от сознания собственного зверства. Однажды Тами попыталась всадить себе во влагалище хлебный нож. Я вырвала у нее нож и не отпускала ее, пока она кричала, проклиная свою жизнь, а потом, прижавшись ко мне хрупким тельцем, выплакивала у меня на груди свои горести.

Я пыталась обсудить с отцом «лечение» Тами, не доверяя врачам, которым платила моя мать с просьбой «сделать что-нибудь для ее друга мисс Матул, чтобы она вела себя нормально». Но отец пресек обсуждение, добавив, что уж коли я подвергаю сомнению результаты экспертизы уважаемых медицинских авторитетов, которых нашла моя мать, чьи труды она оплатила «по доброте своей великой души», то мне лучше подыскать себе другое жилье. Но если бы я ушла, Тами осталась бы в полном одиночестве, целиком во власти моего отца. И я осталась из-за любви к Тами, мыла ее, кормила, охраняла.