Александра Бруштейн - Страницы прошлого

— Чай пить? Ах, чай в семейном кругу — какая прелесть!

Приезд поклонника ненадолго выбивал тётеньку из равновесия. На миг Савина вся вспыхивала любовью к нему, радостью, вызванной его приездом. Но тут же она быстро и искусно выпроваживала его, перекрывая его излияния, тесня его к выходу: «Уходите! Уже поздно, здесь уже поздно! Здесь рано ложатся, здесь не ужинают! Приходите завтра… Да уходите же, вам говорят!» Но необыкновенно выразительные, сверкающие глаза Савиной смотрели на него ласково, любовно: «Вот ты какой! Прилетел за мной…»

Во втором действии Савина в своём оранжевом халатике казалась нарядной бабочкой, вылупившейся из серенького кокона первых моментов встречи с родными. Тётенька — Савина уже чувствовала свою власть над всем и всеми, она вертела ими, как хотела, и упивалась этой властью. Лишь со столичным поклонником ей не так легко было справляться: она его любила. Она и из Петербурга-то уехала в глушь, чтобы проверить себя и его. В исполнении Сазонова столичный поклонник был аквилон, буйный вихрь увлечённости, страстного порыва. Был такой момент во втором действии, когда Сазонов в порыве любви и восторга схватывал Савину обеими руками за тоненькую талию, отрывал от пола и легко кружил её вокруг себя по воздуху, как куклу или ребёнка. Савина кричала, голосом, одновременно и сердитым, и счастливым: «Перестаньте! Сумасшедший!», — летая по воздуху вокруг Сазонова, как сверкающий оранжевый луч.

Третье действие увенчивало все тётенькины начинания. В доме добрых стариков был бал, все веселились и были счастливы, и самой счастливой была тётенька — Савина. Она летала по бальному залу, управляя и командуя всем и всеми, упиваясь и наслаждаясь своим могуществом. Зритель — из высшего света и из гостинодворского купечества, модный петербургский адвокат или врач, приказчик из Апраксина рынка — все были в восторге. Но и галёрка дружно аплодировала и вызывала Савину. После такого бесплодного пустячка, как «Тётенька», студентам, конечно, не пришло бы в голову по окончании спектакля выпрячь лошадей и впрячься самим в экипаж актрисы, как это делывалось в те времена после больших, волнующих общественно-значительных спектаклей. Но не отдать должного ювелирной игре Савиной, её несравненному мастерству тоже было невозможно.

Я несколько раз пыталась прочитать пьесу «Тётенька», но бросала после первых же страниц. Это был такой надоевший уже и тогда сюжетный трафарет, что читать пьесу было немыслимо. Это даже не было смешно, — комизм создавали актёры Александринки. Интересно, что даже несмотря на постановку «Тётеньки» в столице эта пьеса сравнительно мало шла в провинции, лучшие провинциальные театры, — в том числе виленский, — не поставили её. Дело было здесь не только в том, что эти театры пренебрегали такой драматургией, — мало ли и они ставили пустых и вздорных «салонных» пьес! Но в «Тётеньке» спасать пьесу должна была не только одна исполнительница заглавной роли, но и весь актёрский состав в целом, как это имело место в Александринке. Там спектакль был удачей не одной только Савиной, но и всех участников. Это был эталон лёгкого и пустого комедийного спектакля в Александринском театре начала XX века. Генерал в исполнении Варламова был совершенно умилительно глуп. От старушки Стрельской веяло, как из духовки, очаровательным семейственным теплом. С замечательной свежестью и весёлостью изображали совсем молодые тогда актёры Домашёва и Ходотов племянницу тётеньки и её жениха. Незабываемую по мягкому юмору фигуру создавала в этом спектакле Левкеева в крохотной рольке купеческой дочки Печкиной. Толстая и глупая, как колода, она медленно и лениво охорашивалась и, шевеля растопыренными от множества перстней пальцами, сдобно ворковала: «А у меня тоже камушки есть!» От всего этого актёрского богатства начинали сверкать самоцветами стекляшки пьесы, тусклые, как запылённые подвески старой люстры.

Сюжетная схема «Тётеньки» — обворожительная столичная дамочка приезжает в захолустье и производит там космическую бурю в бокале шампанского, — была одной из самых распространённых в тогдашней драматургии Александринского театра. С небольшими отступлениями» та схема повторялась и в излюбленном Савиной и превосходно ею играном «Пустоцвете» и в целом других пьес.

Революция 1905 года внесла некоторые изменения в комедиографию Александринского театра. Не то, чтобы в новых комедиях, появившихся после 1905 года, зазвучали сколько-нибудь острые социально-обличительные или злые сатирические ноты. Нет, важнейшей задачей этой драматургии было — успокоение, умиротворение зрителя, ещё незадолго до того трепетавшего перед угрозой социальной катастрофы. Для этой цели авторы новых комедий прежде всего силились доказать, что в стране не произошло ничего важного или существенного, что ничто не изменилось, всё осталось по-прежнему: смотрите сами — та же лёгкая непритязательная комедийная форма, те же привычные невесомые ситуации, те же знакомые комедийные маски, за которыми нет ни настоящих чувств, ни мыслей. Вместе с тем в пьесах, появившихся после 1905 года, звучали порой и новые нотки: весёлое обшучивание миновавшей революционной опасности и одновременно явственное напоминание о ней, напоминание о том, что революция хотя и разгромлена, но она продолжает быть угрозой для лож и партера императорского Александринского театра и, значит, с нею надо продолжать бороться.

Типичной для этого рода комедий была пьеса В. Тихонова «Сполохи» («Жизнь достанет»). Она повествовала о злоключениях пожилого сановника, видного петербургского бюрократа Износкова. Этот государственный муж, устав от шатания устоев и считая, что таковое шатание является характерным только для столицы, приезжает отдохнуть в далёкую провинциальную глухомань к своей сестре. «Я готов жить скромно, даже в бедности, но только так, чтобы я был всем доволен!.. Утренний кофе, потом лёгкий завтрак, обед из трёх-четырёх блюд, вечером — какая-нибудь простокваша или омлетка о-фин-зерб — вот и всё, что мне нужно!» Так излагает сановник свои пожелания, когда он в добром настроении. В гневе же он кричит на все лады: «А-а-аставьте меня в покое!» Однако столичному сановнику не удаётся осуществить в провинции свой идеал «жизни на основе здорового натурального эгоизма и полного невмешательства ни во что». Сполохами, отблесками революции, преследующими его и в глуши, считает он неуважительное отношение молодёжи к его нравоучениям и проповедям. Это вынуждает сановника бежать обратно в Петербург, чтобы там снова возвратиться в своё ведомство, в своё министерство. «Вот это — правильно! — напутствует уезжающего сановника постоянный оппонент его в пьесе, старый провинциальный доктор. — Там, в министерствах, жизнь вас не достанет!» Эта лёгкая комедийная, почти водевильная линия разочарованного сановника, сдобренная даже анемично-либеральными выпадами старого доктора, переплеталась в пьесе «Сполохи» с другой линией — с драмой сестры сановника, Анны Васильевны Владыкиной, которую жизнь всё-таки «достала». Владыкина, как добрая мать, надеялась уберечь своих детей от жизни. «Да, я наседка, — говорит она, — и это мои цыплята, но из-под, моего крыла никакой ястреб их не достанет!» Однако некий ястреб в лице не очень понятного зрителю и чрезвычайно отвратительного анархо-индивидуалиста Артемия всё-таки соблазнил дочь Владыкиной, Любу, и сманил её к побегу из родительского гнезда. Люба не одна бежала с Артемием: за нею последовал и её младший брат, Костя. В лице Артемия автор поднёс зрителю откровенный пасквиль на революционера, уродливую и лживую карикатуру. Автор пугал зрителя «красным призраком», напоминал ему о необходимости борьбы с не совсем ещё потушенными «сполохами» недавней революции. Так лёгкая комедия оказывалась начинённой контрреволюционным содержанием.