Владимир Этуш - И я там был

Здесь кстати будет вспомнить Марью Давыдовну Синельникову. Будучи человеком не очень красноречивым — она и двух слов не могла связать на собраниях — Синельникова занималась со студентами с потрясающей детской увлеченностью. У меня есть такое о ней наблюдение. В гимнастическом зале смотрели какой-то отрывок — составляли столы, за которыми сидела актерская кафедра, а студенты играли на сцене. Показывают отрывок учеников Марьи Давыдовны. И там в какой-то момент должен прогудеть паровоз, но студенты замешкались, что-то произошло у них, и гудка не последовало. И вдруг от столов, где сидела кафедра, поплыло утробное гудение «Уууууууууу!!!» Это Синельникова помогала своим студентам. Вот такая у нее была степень отдачи, такая сопричастность к творчеству своих учеников. Она жила этим, она существовала в это время со своими студентами на сцене. Это тот же синдром Москвина, который не мог смотреть свои отрывки, нервничал.

Мое педагогическое становление прошло не без влияния Москвина. Он наставлял меня удивительно тактично, ненавязчиво. Помню, как я однажды репетировал в Гринер-зале, и мне зачем-то нужно было выйти. Я широким жестом, с ходу распахнул дверь. И Владимир Иванович, стоявший под дверью, едва успел отскочить. Он стоял в коридоре и слушал, как я веду урок, чтобы не давить на меня своим присутствием.

Мы с В. И. Москвиным много общались и по делам училища, и просто так, по-человечески. Он мне рассказывал о своем именитом отце. Помню такой эпизод, удивительно проникновенно характеризующий жизнелюбие Ивана Михайловича Москвина и в то же время исполненный драматизма.

Поехал как-то Владимир Иванович с отцом на рыбалку, с ночевкой. Половили на вечерней зорьке, легли спать, чтобы поутру снова закинуть удочки. Среди ночи Владимир Иванович просыпается и видит — отец лежит с открытыми глазами. Он спрашивает у него: «Папа, почему ты не спишь?» — «Жалко спать», — отвечает Иван Михайлович. Пронзительная фраза — «Жалко спать». Так мог сказать только человек, которому хочется наслаждаться жизнью и который остро ощущает скоротечность бытия.

В самом начале своего педагогического пути я делал со студентами отрывки в качестве ассистента под руководством этих прекрасных опытных педагогов. Это были очень разные люди и очень разные педагоги, но объединяло их то, что они несли в себе дух творчества Вахтангова. И я стремился от каждого взять что-то присущее именно этому художнику.

Но период кураторства надо мной длился недолго, и вскоре я начал работать самостоятельно, представляя на экзамены свои работы. В какой-то момент, когда мы показывали лучшие отрывки в Доме актера, Борис Евгеньевич Захава обратил внимание на то, что из восьми отрывков три были мои. Я в тот период очень много и с большим интересом работал в училище. И Захава предложил мне занять место художественного руководителя курса. Это было признанием моей работы и честью для меня. Было страшновато, но я согласился.

К этому времени мастерами на курсах работали только старые вахтанговцы, профессора. И вдруг такое нарушение традиций. В 1957 году я стал самым молодым руководителем курса и начал с рвением выполнять свои обязанности. Руководство курсом дело почетное, но ответственное и хлопотное. За четырехлетний период работы на курсе я не сыграл ни одной новой роли ни в театре, ни в кино. Зато своими учениками я вправе гордиться. Если Станиславский говорил, что ради одного талантливого ученика имеет смысл воспитывать курс, то мне посчастливилось перевыполнить эту норму. Мой курс окончили Людмила Максакова, Александр Збруев, Вениамин Смехов, Зиновий Высоковский, Александр Биненбойм, Иван Бортник, Ирина Бунина, ныне профессора нашего училища А. Сабинин и Ю. Авшаров, руководитель курса Александр Белявский. Я позволил себе поименно назвать именно выпускников своего курса и никогда не называю своими учениками студентов, к которым имел педагогическое касательство. Ибо не тот учитель, который учит, а тот, у которого учишься. Этих учил я.

Белявский и Биненбойм моложе меня всего на восемь-девять лет. Поэтому поначалу я не чувствовал своего авторитета ни творческого, ни человеческого и, конечно, восполнял это излишней строгостью. Они, при случае, припоминали мое фронтовое прошлое и упрекали в том, что я руковожу военными методами. Но делал это любя. Монстром никогда не был.

Кстати, на курсе, которым я руководил, на единственном была военная кафедра. И мужская часть моих студентов выпустилась не просто актерами театра и кино, но еще и получили погоны лейтенанта. Военная кафедра, разумеется, совершенно не интересовала моих парней, и, возглавлявший ее полковник Щенков очень удивлялся этому обстоятельству. Когда я входил в аудиторию, он мне всегда рапортовал. Летом мои студенты бывали на военных сборах и очень много смешного рассказывали про полковника Щенкова. Особенно не ладились отношения у полковника с Биненбоймом.

Мне помогали в работе все педагоги на курсе. Но быть театральным педагогом не так-то просто. Это очень тяжелая работа. Каторжная работа. После того как я выпустил курс, Захава в течение нескольких лет просил меня продолжить работу и взять руководство над новым курсом. Я отказывался. Именно потому, что педагогика требует от обучающего большого терпения и самозабвения.

Конечно, эта работа приносит и удовлетворение, ведь в итоге ты выпускаешь учеников. Но до выпуска с ними надо немало повозиться. Наш основной принцип — понять душу ученика и помочь ему раскрыть ее для себя. Назиданиями действовать тут бессмысленно — ничего не получается. Только примером, только пониманием можно добиться желаемых результатов.

Когда приходишь на занятия, и на первой ступеньке тебе говорят: Иванов опоздал, а на второй — говорят: Петров не пришел, на третьей — еще какие-нибудь известия, похлеще, — ты приходишь в аудиторию уже определенным образом «накрученный». И после таких случаев ты остываешь к ученикам, любовь к ним улетучивается, и должно пройти немало времени, чтобы все восстановилось.

Помню, на нашем курсе Шлезингер ставил «Мещанина во дворянстве» Мольера, а я — «Горячее сердце» А. Н. Островского. Прогон моего спектакля был назначен в гимнастическом зале. Я приготовился смотреть. Открывается занавес. Студент Крючков, играющий Силана, орудует своей метлой и говорит положенный по роли текст. Смотрю, его как-то странно покачивает. Что такое?!

Говорю:

— В чем дело? С вами все в порядке? Начните, пожалуйста, сначала! Дайте занавес!

Занавес закрыли, снова начали. Вижу, Крючков держится за метлу, чтобы не завалиться. Я пропускаю это, говорю:

— Дальше!

Далее выходит следующий «персонаж». И вижу, он тоже несколько не в себе. Короче говоря, оказалось, что почти вся мужская часть курса пьяна.