Стефан Хермлин - Вечерний свет

— Командир! — промолвил Йорк и вдруг невольно улыбнулся.

В блиндаже его принял дежурный. На его выпачканной глиной гимнастерке Йорк заметил блеснувшие в свете свечи ордена и медали. Разговор между ними происходил на английском языке. Потом русский подошел к телефону. Йорк сидя дремал до тех пор, пока явившийся за ним младший лейтенант не отвел его в расположение штаба. После короткого допроса его направили дальше.

Потом его еще несколько дней куда-то везли, делая по временам остановки. Он находился во власти двух чувств — усталости и освобождения, — и при этом какая-то странная сонливость владела им. Он с кем-то разговаривал, перед ним проплывали какие-то лица, потом внезапно он будто пробуждался от сна и весь дрожал от возбуждения, словно он должен был познать какую-то великую тайну.

Необъятная страна с пыльными разбитыми дорогами открывалась его взору. Сожженные дотла колхозы попадались на пути. На белесовато-желтых полях погромыхивали комбайны. Нескончаемым потоком двигались на запад танки, орудия, понтоны. Дети на деревенских улицах махали им вслед. Они проезжали разрушенными городами, Йорк пребывал на грани яви и сна, пока однажды после полудня, очнувшись от тяжелого полузабытья, не уловил слова «Москва».

Он увидел улицы и здания, знакомые ему по фотографиям. За окнами машины, запечатлеваясь в его оцепенелом сознании, проплывали картины: группа женщин, повязанных платками, вход в метро, трубы электростанции, рубиновые звезды на башнях Кремля. Он давно не видел такого оживления на улицах города и гневно усмехнулся, припомнив сообщения газет, утверждавших, что вражеская столица разрушена до основания немецкими бомбардировщиками. Потом он стоял в какой-то комнате перед генералом, чей предок некогда участвовал в битвах Фридриха Великого. Он видел военных в хорошо знакомой ему форме, видел напряженные лица, его представляли людям, чьи имена он не раз слышал произносимыми тайком, — членов той партии, которую ему всегда изображали как скопище людей без родины, как воплощение зла, с которым нельзя мириться ни при каких условиях. Взволнованный до глубины души, слушал он, как эти люди называли своими именами вещи, о которых он смел только догадываться; с безграничным изумлением он понял, что они стремились к тому, о чем тосковал и он, но только у них все было продумано и решено до конца. Он вспоминал свои сомнения, свои колебания и уже сам себя не понимал. Они выслушали его рассказ. Ему было тяжело говорить, называть имена, часто все спутывалось в его сознании. Он все еще не мог стряхнуть с себя изнеможение, хотя у него и было радостно на душе и он испытывал чувство беспредельного облегчения. Редко возвращался он мыслями к своему бегству и лишь с усилием мог припомнить иногда то Анну, то барона. Он утратил всякое представление о времени, не считал уже ни дней, ни недель, ни месяцев и даже не удивился бы, узнав, что со времени его бегства прошел целый год. Он ощущал вокруг себя какое-то мощное движение, словно человек, задремавший на плоту. И в этом движении было что-то притягательное для него, возникали какие-то лица, пейзажи, слышались голоса, вопросы… Иногда, при неосторожном движении, он чувствовал боль в шее, но обстоятельства, при которых впервые возникла эта боль, вспоминались ему неясно и с неохотой.

Однажды движение вокруг него возросло до необъятных размеров. Лишь постепенно передавалось и ему это всеобщее возбуждение, и он узнал — сперва еще не веря, а затем с невыразимой радостью, — что его родина поднялась. Восстание, судя по доходившим сообщениям, произошло одновременно почти во всех частях рейха и было поддержано самыми различными слоями населения. Рабочие, выступив в союзе с невольниками, вывезенными из разных стран, захватили заводы и рудники, в Оденвальде и Шпессарте крестьяне, вооружившись косами и топорами, двинулись походом на города. В столице была объявлена всеобщая забастовка, и восставшие заняли центральную радиостанцию. На многих участках фронта взбунтовались войска и обратили оружие против преторианской гвардии диктатора.

Дом гудел день и ночь от шума торопливых шагов и разговоров. И вскоре верховное командование союзных держав издало совместный приказ всем войскам о начале всеобщего наступления на всех фронтах.

Ночь за ночью Йорк с несколькими офицерами мчится на запад. На улицах городов шумят темные, колышущиеся толпы людей, раскаты орудийных салютов гулко отдаются среди стен зданий.

Наступивший рассвет тускло осветил почерневшие от ливней дороги, по которым победно движутся войска. В разрывах облаков видны летящие на врага эскадрильи истребителей, озаренные первыми лучами солнца. Справа и слева от дороги скачут по жнивью казачьи сотни.

Йорк счастлив, он испытывает могучее чувство уверенности. Но усталость, ни на миг не покидающая его, не побуждает к разговорчивости. В эти минуты, по мере приближения к нему той более осмысленной жизни, о которой он мечтал, в нем растет потребность близости с окружающими его людьми, и тот, что с ним рядом, улыбается ему. Йорк смотрит на дождинки на стекле возле его лица — они собираются в крупные капли и срываются, унесенные встречным ветром.

— «…И тех, кто видит их страдания и сострадает им, постигнет та же судьба…» — внезапно произносит он вслух. Тот, что рядом, оборачивается к нему и с глубокой серьезностью, хотя на губах его улыбка, заканчивает:

— «…и взволнует сердца народов» {64} 64 «…и тех, кто видит их страдания и сострадает им, постигнет та же судьба, и взволнует сердца народов…» — из стихотворения немецкого поэта-романтика Фридриха Гёльдерлина (1770—1843) «Иначе, сам владыка Зевс…». .

Тут машину резко бросает в сторону. Что это? — думает Йорк. Неодолимая сила клонит его вправо. Неужели нет спасения? Он чувствует ужасающее, бесконечное падение, оно ослепляет его, ослепляет…

Вот когда наступает для него полное пробуждение, — последнее, ужасное пробуждение перед расставанием с жизнью. Перед ним снова широкая песчаная плоскость двора. Но она уже не имеет того ржаво-красного оттенка, она такая серая, как будто на свете никогда не было солнца. Так, значит, его вовсе не освобождали, значит, он вовсе не разговаривал с бароном, с Анной, не бежал в ту великую страну, где люди все до конца поняли истинный смысл таких слов, как честь, верность, долг, родина… Значит, он и не возвращался…

У порога смерти Йорк уже не чувствовал ни боли, ни страха. Его предсмертное пробуждение наступило для этого слишком поздно. У его ног на бесцветной равнодушной плоскости двора колебались тени. Он был последним, кого надлежало вздернуть на виселицу, чтобы он качался на ней, подобно тяжелому темному полотнищу флага.