Стефан Хермлин - Вечерний свет

Послушаем сначала автора. По его словам, в данном случае мы имеем дело с «попыткой осужденного внести свой вклад в постижение феномена Германии». А дальше Вернер Краус говорит:

«Но под давлением обстоятельств мне пришлось прибегнуть к символике, которая, развиваясь по собственным законам, вышла далеко за пределы первичного осмысления».

В этом последнем предложении запечатлено одно из самых исконных и самых рискованных откровений писательского труда: непредсказуемое, едва ли не колдовское разрастание образов и форм, вышедших из-под пера почти непроизвольно.

А потому и загадочное сокращение «НПО» — образец тех бесчисленных и бессмысленных аббревиатур, к которым питало такое пристрастие фашистское государство, украшавшее ими все запертые двери своего здания, — всего лишь стимул для изображения рокового механизма и воссоздания порождаемой этим механизмом атмосферы. Имеется в виду номер почтового отделения — то безобидное административное нововведение, попечению которого мы, побуждаемые эпизодическими напоминаниями властей, так ревностно вверяемся и поныне. Не обмолвились ли мы, сказав «и поныне»? Отнюдь нет, ибо речь идет о Германии, точнее, о Великой Германии, которая в книге Вернера Крауса именуется «Великой Галиконией».

Так это, значит, пародия? Или, быть может, даже шутка, карикатура? Нет, не совсем так. Эта странно бесформенная, стоящая вне рамок какого-либо жанрового канона книга, написанная человеком, приговоренным к смертной казни, — не что иное, как сатира, и именно та «черная» сатира, которая — подчас поражая, а то и устрашая — появляется на литературной арене во времена великого отчаяния и сверхобостренной восприимчивости и классический образец которой дал нам некогда Джонатан Свифт.

По шизофреническим просторам этой книги в качестве главного героя блуждает изобретатель номера почтового отделения, Верховный почтмейстер Великой Галиконии кавалер фон Шнипфмайер — поистине жалкий рыцарь печального образа, обреченный на полное бессилие либо перед вездесущими ищейками Верховного полицмейстера, либо перед заговорщиками против государственного аппарата, неспособный избегать те ловушки, что им давным-давно распознаны, играющий, в общем-то, предельно симпатичную роль наивного чудака. Мы наблюдаем героя во все решающие моменты его жизни: с детства, когда им безраздельно владела страсть к филателии, и до катастрофы, когда от него отворачиваются друзья, когда у него похищают жену, а самого бросают за решетку, где он томится в ожидании казни, пока на воле его близкие недоумевают, куда он вдруг исчез. Но, собственно говоря, действия как такового в книге нет. Немногочисленные эпизоды бегло очерченной жизни Шнипфмайера позволяют нам глубоко прочувствовать атмосферу всей окружающей его жизни; по своей функциональной значимости они подобны раствору для проявления фотонегатива.

Что ж, и вправду: если для ученого главное — запечатлеть число и обстоятельства, при которых он его наблюдает, то для поэта главное — уловить и передать сущность; вот почему мы с полным основанием можем говорить о поэтичности «НПО» в лучшем, первородном смысле этого слова — несмотря на то что вынуждены отказаться от включения этой книги в какой бы то ни было строго ограниченный жанровый разряд. Сущность сатанинского времени находит здесь свое конкретное выражение — это время, которое упорно движется вперед к войне и террору. И хотя оно, казалось бы, от веку не меняло своего течения, в его потоке таится все-таки капля надежды на будущее, ибо в подполье все еще скрываются заговорщики-освободители, с которыми злополучный Шнипфмайер утратил связь. Под пером Вернера Крауса война и террор становятся безликой властвующей гидрой, питающейся собственной плотью: независимая от человека, она не только подчиняет его своей грубой силе, нет, она заставляет человека проникнуться к ней чувством уважения и признания, принуждает его обрести душевное спокойствие в рамках новой, ею учрежденной морали. Мало того что, как пишет автор, «над некоторыми руинами установлены были от руки намалеванные плакаты-указатели вроде: замок Веттерхарт («Погодоустойчивости»), вилла Ванфрид («Бредомира»), пансионат Шуттхальде («Хламоотвала»)», но даже — прибегнем для обозначения пыток к авторской манере выражения — «усмирение плоти, наказание оной или же специально для нее предназначенные умеренные увечья никогда не производились перед широким кругом публики. В этом наглядно проявлялось непоколебимое стремление законодателя наперекор тому, что зло вынуждает его к проведению столь жесткой линии, во что бы то ни стало поддерживать традиционные заветы гуманности как долговременную директиву устанавливаемого жизненного порядка».

Прочитав абзац, подобный только что процитированному, читатель невольно переживает приступ какого-то веселящего ужаса. Да и может ли быть иной его реакция, когда — если уж позволить себе привести еще один зловещий пример такого рода — его взору предстает зрелище качающихся на триумфальных арках режима трупов повешенных врагов государства, перед которыми «собираются кучки пытливо глазеющих детей, чтобы получить первый наглядный урок анатомии от своих вооруженных шпицрутенами наставников»?

Общий стиль книги максимально апокрифичен, опыты эти нацарапывались на клочках бумаги в муках и сарказме предсмертия, они отмечены следами то затравленной спешки, то гротескного педантизма. А когда Краус говорит об индивидуально-психологических предпосылках изображенной им ситуации, стиль этот становится афористически четким и жестким. Столь часто подвергаемая и прославлению, и хуле чувствительность немецкой души превращается у него в свою противоположность. Он говорит:

«Этот народ можно было принудить к любой жертве хотя бы потому, что чувствительность его была ограниченной, что чужие страдания в конечном счете всегда только укрепляли его собственный душевный покой, а также потому, что от этой неопределенности чувства проистекала его неизменная готовность к безусловному повиновению и дисциплине».

Книга, как мы уже отмечали, необычная, второй такой не сыскать. Весьма желательно, чтобы она стала доступной зарубежному читателю. Здесь читать ее будут лишь единицы…

1947

Перевод А. Репко.

Отрадно, что почти одновременно в ГДР вышли два томика избранных произведений Эльзы Ласкер-Шюлер: один, содержащий в равной степени стихи и прозу, выпущен издательством «Кипенхойер» в Веймаре с интересным и сочувственным послесловием Фридриха Минквица; в другой, подготовленный издательством «Ауфбау», вошли стихи из всех поэтических сборников, появившихся с 1902 по 1943 год. Заголовком к этой книге стало название одного из лучших стихотворений поэтессы — «Тихим голосом». Такой заголовок, бесспорно, отвечает главному тону поэзии Ласкер-Шюлер: тихими были ее восторги, ее наполненная сказками бесприютность, ее тоска по дому, выраставшая из тщетной жажды любви. Прочитав одно только название, мы уже сталкиваемся со всей судьбой поэтессы и ее творчества. Герварт Вальден, издатель игравшего тогда важную роль журнала «Штурм» {114} 114 «Штурм» — название литературно-художественного журнала авангардистского толка, основанного в 1910 г. в Берлине немецким писателем и искусствоведом Гервартом Вальденом (1878— 1941) и просуществовавшего до 1932 года. , вынужден был в 1911 году подать в суд на гамбургскую газету, перепечатавшую стихотворение «Тихим голосом» без разрешения и с издевательским комментарием. Приговор гамбургского суда, постановившего, кстати, возместить поэтессе понесенный урон в размере десяти марок, вряд ли способен изменить мнение потомков об интеллекте немецких судей: