Стефан Хермлин - Вечерний свет

Песни этой я никогда раньше не слышал. Ее мелодия и слова запали мне в память на долгие годы, как и быстрый взмах руки левофланговых при повороте за угол, а левофланговый во втором ряду, в коричневой рубашке и в коричневом кепи, громко распевавший песню, был мой друг Эрих М. Он увидел меня, и кровь бросилась ему в лицо, а я в то же мгновение почувствовал, что бледнею. Он смотрел прямо перед собой. Всего несколько дней, а может быть, часов оказалось достаточно, чтобы он так изменился. Мне было семнадцать лет, и я не мог этого понять и только потом, значительно позже, понял все. Он был первым, за ним последовали многие. Желание примкнуть к сильным неукротимо. Сколько раз на полях битвы те, кому грозило поражение, переходили под вражьи знамена…

Прошло более семи лет после этой уличной сцены, и я внезапно вспомнил Эриха М., о котором, как раньше уже говорил, давно и думать забыл. Была ночь, мы лежали в овраге, в последние дни мы почти всегда были на марше, то и дело меняя направление. Мы уже не знали точно, где мы находимся, к нашей части присоединялись отставшие солдаты, а иногда штатские, они так же внезапно исчезали, как и появлялись. Все эти дни невдалеке от нас скрежетали танки, а днем небо было черно от самолетов, мы слышали дальние бомбардировки, эскадрилья «моранов» спасалась от нескольких «мессершмиттов», война, покончившая с нашей прежней жизнью, теперь и сама кончалась, а мы еще не успели осознать ее до конца. В опустевшей деревне я увидел плакат на стене: «Nous vaincrons, parce que nous sommes le plus forts» [10] Мы победим, потому что мы сильнее (франц.) . . Немецкие танковые колонны могли появиться отовсюду, говорили, будто они двигались и с юга. Главный удар немцы наносили уже не с севера. Они атаковали со стороны Мезьера и Мормальского леса, то есть с восточного направления. Они прорывались к побережью, отсекли британские войска от французских. Я видел звезды на небе, круг света от карманного фонарика на карте неподалеку от меня, слышал негромкие голоса офицеров совсем рядом, это было как в детстве, когда разговоры взрослых звучали где-то поблизости, разговоры, которых я не понимал и не хотел понимать, звучание которых мне нравилось, а смысл был безразличен. Только одна фраза из непонятного разговора пробилась сквозь мою глубокую усталость. «Они взяли Лан, — сказал кто-то, — и Бетюн, и Ла Бассе». Обнажилось чудовищное однообразие истории: каждые двадцать лет звучали одни и те же, в иное время нигде не упоминавшиеся названия, снова и снова, как осыпи, возникали на пути все те же роковые события; деревни и малые города, казалось, существовали лишь для того, чтобы быть завоеванными и разрушенными, и люди жили, страдая и предвидя грядущие страдания.

От тумана, который никак не рассеивался, темный осенний день казался еще темнее, а к вечеру, когда я поехал на трамвае к Люстгартену, туман стал еще гуще. Трамвай остановился и замер, пассажиры словно только этого и ждали, почти все, как и я, вышли из вагона и потянулись в ту же сторону, что и я; никто здесь не знал друг друга, но я был одним из многих, и неясная отрада и чувство удовлетворения переполняли меня. Вокруг меня волновались поношенные пальто и куртки, в стороне растянулась цепь шупо {20} 20 «Шупо» — разговорное название полицейских в годы Веймарской республики (от нем. Schutzpolizei). , образуя кордон. Где-то в дали, которая все отодвигалась от меня, остались мой дом, моя семья, круг людей, в котором я привык жить.

Впервые я участвовал в массовом митинге. Перед балюстрадой замка горели факелы. Говорил Вильгельм Флорин {21} 21 Вильгельм Флорин (1894—1944) — деятель немецкого и международного рабочего движения. . Я смотрел на монотонное, серое пространство, которое открывалось за отчаянными, застывшими жестами голых деревьев; стоя неподалеку от оратора, я видел, как нелегко ему было заставить себя слушать, усилителей не было, и, даже если он кричал, его крик был слышен всего на несколько метров. У иных ораторов, переживших это время, сохранилась привычка говорить очень громко и тогда, когда благодаря технике большое напряжение голоса стало излишним. Если оратор делал короткую паузу, издалека доносилось резкое звучание дудок. Я слышал их тогда в первый, но не в последний раз, и хотя я ежедневно общался с великой музыкой, но плач и крик этого инструмента, на котором чаще всего играли плохо, почти без полутонов, я никогда не мог слышать без глубокого волнения, без страха и надежды. В его неприкрытой грубости звучали беда и мука и безъязыкий порыв к достоинству и красоте, которые должны стать уделом всех. Дудки заиграли «Смело, товарищи, в ногу», ради этой утонувшей в тумане толпы созидали свои храмы Бах и Моцарт, даже если сами они и не знали этого; пронзительная фальшь звука еще сильнее обнажала смысл строфы:

Прошло всего два с небольшим года после этой манифестации, и я стоял вечером неподалеку от Бранденбургских ворот. В полдень рейхспрезидент назначил Гитлера главой правительства. Несколько часов после этого мы с одним моим другом пытались раздавать возле завода «Аскания» листовки, призывавшие ко всеобщей стачке, вопреки решению профсоюзов. Полиции не было видно. Но уже многие из рабочих, проходивших мимо, не желали брать листовки. Кое-кто брал, читал заглавие и отбрасывал листовку прочь. «Поздно, паренек», — сказал кто-то. Слухи разносились по городу с невиданной скоростью. Шептали, что наступающая ночь будет давно обещанной ночью длинных ножей. Тогда мы еще не знали, что таких ночей будет много. К вечеру я сменил квартиру. Подруга, жившая в мансарде, дала мне приют. Через приоткрытый люк я разглядывал крыши, по которым пришлось бы бежать в случае опасности. Стоя у Бранденбургских ворот, я видел шествие с факелами. Прожекторы патетически вырвали на миг из морозной тьмы отряды СА, СС, «Стального шлема» и снова СА, СС, «Стального шлема», все они непрерывно пели. «Германия превыше всего» и песня о Хорсте Весселе сменяли друг друга, пели и другие песни, ветер насилия, безрассудно-мстительный, возник из незримых глубин, он кружил во тьме, словно сыплющийся искрами дым, над полубезумными массами, эти песни все мы учили еще в школах республики.

Колонны маршировали по Вильгельмштрассе, где за освещенными окнами слабоумный старик {22} 22 Слабоумный старик… — подразумевается президент республики фельдмаршал Гинденбург. тупо отбивал такт, а рядом с ним «избавитель» в строгом сюртуке выбрасывал руку в приветствии {23} 23 …«избавитель» в строгом сюртуке… — имеется в виду новый рейхсканцлер Гитлер. . Я слышал дыханье, хрип, рев. То, что бушевало, кричало и пело, было во хмелю, но не от того алкоголя, который разливают в кабаках. Неподалеку от меня двое хорошо одетых людей, явно не знакомых друг с другом, внезапно обнялись. При свете факелов я видел их большие залитые слезами лица. «Германия свободна!» — залопотал один. И другой повторил: «Германия свободна!» Какой-то голос во мне повторял упорно и монотонно: «Я не ваш, я не хочу быть вашим!» За гремящей тьмой я чувствовал кроткую терпимость моей страны, беззвучной была непобедимая печаль ее музыки, безмолвные стихи ее поэтов, ее прорицания и пророчества, ее долгая и смутная история, загадочно замкнутые в себе лики ее природы, простая отвага моих товарищей. Я был одинок, и ангелы отечества стояли за мною.