Карина Добротворская - Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

чужой, непонятный, устроенный по другим законам.

Вот только не знаю, возможен ли этот роман без

хмельного головокружения?

Но я знаю одно — пока Сережин мир мне инте-

ресен, я его люблю.

22.

77

Ночь с 3 на 4 мая 2013

Вспоминала сегодня наше первое появление вместе

в профессиональной тусовке. Киноведческий семинар

в репинском доме творчества кинематографистов.

Я и раньше бывала в Репине на зимних каникулах, любила это место, встретила там когда-то много людей, с которыми продолжала общаться: Диму Месхиева, Киру Сурикову, Наташу Токареву. Но сейчас я ехала

туда не просто в качестве твоей девушки, но и как

аспирантка, молодой критик. Тебе предстояло выступить

с анализом “Чапаева”, а мне — “Цирка”. Я обожала

“Цирк” Александрова, и мы вместе проделали совер-

шенно хулиганский его разбор. Позже по мотивам

своего репинского выступления я написала статью

в “Искусство кино”.

Моя речь вышла такой дерзкой, что кто-то из

пожилых киноведов подавал возмущенные реплики, особенно когда советскую пушку из “Полета в страто-

сферу” я сравнивала с членом. Ты сидел в зале, страшно

нервничал и ерзал, готовый в любой момент броситься

мне на помощь. Но уже тогда я умела справляться

с любой аудиторией — чтение лекций давалось легко

и доставляло мне удовольствие. Я удачно парировала

строгие выкрики. К тому же за меня опять вступился

Яков Борисович Иоскевич, сказав с места, что это

блестящее выступление и тонкий структуралистский

анализ фильма. Когда я закончила и спустилась к тебе

в зал, ты взял меня за руку и бросал на всех гордые

взгляды: “Как вам моя девчонка?”

Именно там я впервые увидела Любу Аркус.

Конечно, я о ней много слышала — и от тебя, и от

других. Люба только что сделала первый номер

78

“Сеанса”, который все жарко обсуждали. Поразительно: вокруг “Сеанса” собрались те, кто много значил и еще

будет значить в моей жизни — Ира и Леша Тархановы, Таня Москвина, Миша Трофименков, Лена и Андрей

Плаховы, позже — Паша Гершензон и Элла Липпа.

А ты, погруженный по уши в наш роман, оказался вне

этого круга. Сначала не пришел на первую редколлегию, потом не сдал в срок статью. Да и к журналу отнесся

скептически: дизайн казался тебе претенциозным, ком-

пания — разношерстной, Люба — слишком страстной.

Только много позже я поняла, что слишком страстным

главный редактор быть не может и что Любина страст-

ность создала, спасла и удержала журнал. (“К чему вся

одаренность без страсти и воли?” — спрашивала

Цветаева.)

Люба была глубоко обижена тем, что ты игно-

рируешь “Сеанс”, но, как все пассионарии, готова была

немедленно простить, принять, обнять и полюбить

пуще прежнего. Ты, конечно, был самым талантливым

кинокритиком в Питере — да и в Москве, если не

считать Тимофеевского, который тогда много писал

о кино. Но ты не был автором ее “Сеанса”. Как такое

могло случиться? На меня Люба смотрела насторо-

женным ревнивым взглядом человека, у которого

отняли что-то, что по праву должно принадлежать

только ему. “На кого ты меня променял?” Кажется, имен-

но в Репине вы договорились, что в “Сеанс” ты все-таки

будешь вовлечен, войдешь в редколлегию и всё такое.

Люба была хорошенькая, плотная, но не казалась

полной, с большими зелеными глазами за очками, которые она снимала в моменты, когда хотела произве-

сти впечатление на мужчин. Одета была в джинсы

и яркую зеленую кофту, темные волосы заплетала в две

79

детские косички — помню, эти косички меня удивили.

В Любе горел огонь. Меня, болезненно застенчивую, для которой разговор с любым малознакомым человеком

был пыткой, поразило, как легко она общается

с известными людьми — без всякой дистанции, как

равная с равными. Во-первых, по праву своей редкост-

ной витальности. Во-вторых, исходя из уверенности, что делает лучший в мире журнал о кино. В зале Люба

сидела рядом с Алексеем Германом, который казался

мне небожителем, и болтала с ним так небрежно, будто

была самым важным человеком в его жизни. Ты тоже

так умел, но тебе это давалось внутренним усилием, свою легкость ты талантливо имитировал. Люба умела

и любить, и ненавидеть — и, если ты попадал в поток

ее любви, скрываться или сопротивляться было беспо-

лезно. И так же бурно она могла перейти от любви

к ненависти. Я запомнила, с каким простодушным

детским счастьем она смотрела “Графа Монте-Кристо”

с Жаном Маре, которого показывали в репинском

кинозале. Мы с тобой тоже туда пошли, но до конца

не досидели.

Между работой и жизнью Люба ставила знак

равенства. “Сеанс” для нее был не просто журналом, а семьей, миссией, сектой, образом жизни, включавшим

пьяные посиделки до утра, пение советских песен,

разговоры о главном в густом сигаретном дыму.

Ты не умел растворяться в групповом экстазе, опасал-

ся любого кликушества, держал прохладную дистанцию

между дружбой и профессией. Наверное, во времена

студии “На подоконнике” ты прошел этот юноше-

ский этап группового единения, но там ты был твор-

цом и движущей силой коллективного духа.

А здесь — кем-то другим. Конечно, ты, привыкший

80

всегда и везде быть в центре внимания, не мог этого

выдержать и предпочитал вовсе оставаться в стороне.

К этому моменту ты уже совсем не пил, что не спо-

собствовало экстатическому слиянию. Так что, даже

будучи вовлеченным в дела “Сеанса”, ты оставался

чужим, скользил по поверхности, умело изображая то

восторженную наивность, то профессорскую сухость, то бесшабашную веселость — словом, то, что в данный

момент нужно было Любе. Тебя слегка раздражало, что Люба хотела наполнить журнал до краев обнажен-

ными эмоциями, тебе казалось, что эссеистика

“Сеанса” балансирует на грани дурного вкуса.

Но Люба, конечно, была права. Время требовало

именно такого журнала — по-женски страстного, не похожего ни на академическое “Искусство кино”, ни на глянцевый “Экран”. Эмоции через край вместо

сухого анализа. Пафос, усмиренный черно-белым

авангардным дизайном (за дизайн отвечала Ира

Тарханова, жена моего будущего мужа Леши, вот так

у нас всё переплелось). Большой формат, матовая

бумага, неизбитая лексика, эссе вместо рецензий, манифесты вместо передовиц. Люба любила сравни-

вать “Сеанс” с Cahiers Du Cinema . Сходство если

и было, то только в том, что оба журнала выразили

свое взбунтовавшееся время.

Не помню, кто первый назвал Любу “маманей” —

прозвище, которое за ней закрепилось. Наверное, это

все-таки был ты.