Карина Добротворская - Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

палец и строила глазки. Я старался на тебя не смотреть, потому что не мог сосредоточиться.

А я смотрела на тебя не отрываясь.

8.

34

3 апреля 2013

Иванчик! Cегодня вспоминала, как Трофим, Миша

Трофименков, рассказывал, что это он меня тебе подарил.

Так и было — задолго до того, как начался наш

с тобой роман.

Однажды Трофим сказал, что ты мной всегда

восхищаешься, поэтому можно выкинуть милую глу-

пую шутку — перевязать меня ленточкой и привести

к тебе на день рождения. Как подарок. Я открыла рот.

Добротворский? Восхищается? Мной? Шутишь? Да он

меня всегда презирал! Но сказано — сделано. Трофим

привез меня в квартиру на Наличной. У тебя горели

глаза, от тебя било током (не знаю, был ли ты пьян или

что-то другое). Ты устроил из трофимовского подарка

целый спектакль, весь вечер хватал меня за руку

и подводил к кучкам знакомых и незнакомых людей:

— Это Карина, мне ее подарили. Она теперь моя.

Правда, красивая?

Помню, что там была твоя жена Катя, которая

громко смеялась и подыгрывала тебе. Не думаю, что ей

на самом деле было смешно.

Потом еще год или два, где бы мы с тобой ни

встречались, ты в шутку говорил:

— Это моя девчонка! Мне ее подарили.

9.

4

35

апреля 2013

Как мы в первый раз поцеловались? Мы были совсем

пьяные. В начале нашего романа мы все время были

пьяные, иначе нам не удалось бы разрушить столько

барьеров сразу и так отчаянно кинуться друг к другу.

Алкоголь был нашим эликсиром храбрости, который

мы жадно лакали, как Трусливый Лев из “Волшебника

Изумрудного города”. Не помню, где и как мы в тот

день начали пить. Не помню, что именно мы пили —

наверняка какую-то гадость, а что еще все мы тогда

пили? Кажется, уже наступили времена спирта “Рояль”

в огромных бутылях, из которого что только не дела-

ли — от клюквенной настойки до яичного ликера.

Чуть позже в каждом киоске можно было купить ликер

“Амаретто”. Не уверена, что существовала хотя бы еще

одна страна, в которой этот приторный липкий напиток

пили литрами и закусывали соленым огурцом.

В тот день мы оказались одни в квартире твоего

приятеля. Что пили, обычно не запоминаю. А вот как

я была одета — не забываю никогда. На мне была

длинная косого кроя черная юбка из жесткого жатого

хлопка, широченный черный пояс стягивал несуще-

ствующую талию, белая хлопковая блузка в мелкий

черный горошек — всю эту красоту я привезла из

Польши, куда ездила по студенческому обмену. Загра-

ничная роскошь, пусть и социалистического происхо-

ждения. Одна из твоих лучших статей называлась

“Заграница, которую мы потеряли” и была посвящена

образу Запада, созданному советским кино, “секретной

республике, населенной прибалтийскими актерами

и польскими актрисами”. В ней ты оплакал Лондон, снятый во Львове, и Вильнюс, загримированный под

36

Берлин, пачки “Мальборо”, набитые “Космосом”, американских конгрессменов в чешских галстуках, влюбчивых парижанок в пальто из кожзаменителя

и баночное пиво, которое редко открывали в кадре, потому что всей группой открывали еще до съемки...

Туфли на мне были тоже заграничные, югославские.

Мои единственные нарядные туфли (мама называла их

“модельными”) — из черной блестящей кожи, узкие, с вырезанным носочком, без каблука (румынские

туфли на каблуках лежали у мамы в коробке под

кроватью, я тайно надела их один раз, покоцала каблу-

ки и была жестоко отругана). Эти югославские туфли

были мне малы на два размера — я купила их у мами-

ной подруги, вернувшейся из загранпоездки. Туфель

моего сорокового размера тогда и вовсе не существо-

вало, но невозможно же было из-за такой ерунды, как

размер, отказаться от подобной красоты! Я вечно

чувствовала себя сестрой Золушки, прихрамывающей

в чужом башмачке. Как и многие советские девушки, я изуродовала ступни неправильной тесной обувью.

Может быть, поэтому я сейчас скупаю туфли всех

цветов и форм, выстраиваю их стройными рядами

и счастлива от одного сознания, что они у меня есть.

Сорокового, сорокового с половиной и даже сорок

первого размера!

Мы стояли на кухне, я опиралась на подоконник.

Ты был ниже меня ростом и смотрел на меня востор-

женно и в то же время отстраненно. Дотронулся до

моих длинных волос — как будто проверял, из чего они

сделаны. Положил руки мне на грудь — так осторожно, словно грудь была хрустальная. Стал очень медленно

расстегивать блузку. Под ней был белый кружевной

открытый бюстгальтер, который тогда называли “Анже-

37

ликой” — такая специальная модель, высоко поднимав-

шая грудь, купленная где-то по случаю за бешеные

деньги — 25 рублей. В нем моя и без того не маленькая

грудь казалась какой-то совсем порнографической —

и одновременно почти произведением искусства. Я опу-

стила глаза и посмотрела на нее как будто твоим

взглядом. И, кажется, впервые ощутила, что грудь

у меня и в самом деле красивая. У меня коленки дрожа-

ли и внизу живота всё сжималось до острой боли —

я не помню более эротического момента в моей жизни.

Ты аккуратно и сосредоточенно накрыл ладонями обе

груди и произнес, почти как заклинание:

— Это всё слишком для меня, слишком.

Едва прикасаясь губами, ты поцеловал меня в каж-

дую грудь несколько раз — тебе почти не пришлось

наклоняться. Я стояла неподвижно. Не помню даже, подняла ли я руки, чтобы тебя обнять. По-моему, нет.

Спросила:

— Что — слишком?

— Ты — слишком. Слишком красивая. Эта грудь.

Эта кожа. Эти глаза. Эти волосы. Неужели это всё для

меня?

И еще ты спросил:

— У тебя ведь есть кто-то, кому это принадле-

жит, да?

Секса у нас с тобой в тот день не было, да

и не могло быть, потому что — ты был прав —

я по-прежнему принадлежала бородатому философу, которого все называли Марковичем. Он, кстати, приехал в тот день и по-хозяйски увел меня, всё еще

дрожащую изнутри от твоих касаний. Эти бережные

прикосновения ко мне, как к драгоценному объекту, как к кукле наследника Тутти, я никогда не забуду.

Больше никто меня так не трогал.

И даже ты больше никогда так не трогал.

10.

5

39

апреля 2013

Иванчик, я, кажется, влюбилась. Чувствую себя как

будто пьяной — из-за совсем юного парня. Написала

“юный” и улыбнулась. Ничего себе юный — тридцать

три года, больше, чем было тебе на момент нашего

романа. Он на тринадцать лет младше меня, поэтому

я и воспринимаю его как мальчика.

Ты сейчас сказал бы:

— Иванчик, ну ты совсем пошел вразнос!

Я знаю, знаю. Знаю я, что бы ты сказал. Что все