Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Он поспешно оделся, вихрем сбежал по высокой многоколенной лестнице, пересек прямо по лужам двор, вышел на набережную Екатерининского канала и, подняв жесткий воротник плаща, стремительно пошел к Невскому.

На проспекте уже горели фонари, и огни их, желтые в сыром сумраке, немощно освещали зябнущих согбенных прохожих и мокрых несущихся лошадей. Экипажи глухо гремели по отсыревшей торцовой мостовой. В такую непогодь, в такую хмарь случилось выйти на неведомую дорогу, думал Кропоткин, отворачивая лицо от снежно-дождевого ветра. Что за люди ждут на том пути?

Из «чайковцев» он знал лишь неугомонного Митеньку Клеменца да Николая Чайковского, бывшего студента университета, улыбчивого молодого человека. Знал и Натансона, аскета с суровым лицом, основателя общества, но того недавно выслали под надзор полиции в Архангельскую губернию.

Найду среди них, наверное, еще кого-нибудь из знакомых, думал он, шагая уже по Аничкову мосту, гремевшему под колесами встречной кареты. «Чайковцы». Почему они так именуются? Неужели Чайковский, такой благодушный, мягкий, успел стать их главарем, затмив Натансона, который даже по одному своему виду, суровому, непреклонному, больше подходит к роли вожака? Но, если верить Клеменцу, а не верить ему нельзя, «чайковцы» не признают в своей среде никакой субординации. Поглядим, таковы ли они, новые товарищи. Эх, знал бы император, куда направил стопы его бывший камер-паж, искренне обожавший освободителя. Да, было и обожание, была и вера до какого-то времени. Что ж, не одних мечтательных юнцов обманул государь. Даже изгнанник Герцен, когда царь объявив свое намерение освободить крестьян, приветствовал освободителя: «Ты победил, галилеянин!» Нет, Александр не победил. Не победил сановных противников реформ, не победит и противников монархии.

Он свернул на Владимирскую и, увидев ее темной и почти безлюдной в эту минуту (лишь там и сям маячили редкие прохожие в мутном свете зябнущих фонарей), кинулся бегом серединой улицы.

Он пронесся по всей улице, выбежал на светлую площадь и только здесь, у церкви Владимирской богоматери, перешел на шаг, чтобы отдышаться до того дома на Кабинетском, где его ждали.

А ждали его не так уж нетерпеливо. Когда он отыскал в доме квартиру и, расспрошенный и принятый горничной в передней, прошел в гостиную, его не сразу и заметили: все увлечены были каким-то до предела раскалившимся спором. Кропоткин постоял у двери и хотел было присесть незаметно на ближайший диван, но тут-то и увидел его Клеменц.

— Друзья, друзья! — окликнул он шумную компанию и подскочил к приятелю. — Друзья, позвольте вам представить Петра Алексеевича Кропоткина.

Все мгновенно затихли и стали подходить к новому товарищу, называться, жать ему руку и рассаживаться по диванам и креслам. Последним подошел элегантный красавец Чайковский.

— Поздравляю, — сказал он благодушным баском. Потом взял университетского знакомца под руку и провел его в глубь зала к мягкому креслу, обитому, как и вся мебель, оранжевым штофом.

«Чайковцы» пристально и молча смотрели на новичка, а он, как в зеркале, видел их глазами себя, немолодого среди этого почти юного племени, себя, тридцатилетнего, с ранней глубокой залысиной, с большущей, отращенной еще в Сибири бородой, — себя, неприглядно одетого, в старой походной куртке, в изношенных сапогах. Ему было страшно неловко, что выглядит он крайне нелепо в этой чисто дворянской гостиной, в этой молодежной компании, скромно, но вполне прилично одетой, чуждой бытового нигилизма, напоминающей скорее какой-нибудь литературный салон. Но и я ведь не нарочито так нарядился, думал он. Что они так смотрят? И почему молчат? Ждут, чтоб объяснился? Чтоб рассказал о своей жизни, о своих убеждениях?

— Итак, братцы, нашего полку прибыло, — сказал вдруг Куприянов, маленький толстенький юнец. — Скажите, Кропоткин, что вы теперь пишете?

— Некоторые географические ваши работы нам известны, — сказал Чарушин, тонколицый юноша в пенсне. — Говорят, вы заняты большим научным трудом?

— Да, я продолжаю заниматься географией, — сказал Кропоткин.

— Не бойтесь, мы вас не обременим нашими делами, — сказал Сердюков. Клеменц часто говорил о нем как о будущем великом революционном деятеле. Кропоткин внимательно всмотрелся в этого молодого человека и заметил в его простецком лице и ясно-веселых глазах какую-то бесшабашную душевную открытость, едва ли совместимую с тайной деятельностью. — Для практических дел люди у нас есть, — говорил Сердюков. — Вы, судя по вашим научным работам, — человек мысли. Пользуйтесь свободным временем, заканчивайте свои труды.

— Значит, в обществе мне и делать нечего? — улыбнулся Кропоткин.

— Нет, отчего же? Дело сами найдете со временем. Какое вам по душе. Мы не признаем никакого принуждения. Ни принуждения, ни командирства. Понимаете?

— Понимаю, понимаю.

Одна из девиц, выглядевшая заметно старше своих юных подруг, закурила пахитоску и пустила дымок вверх.

— Вы только что из Швейцарии, князь, — сказала она, глядя на дымовой хомуток, как он, колеблясь, плыл к свечам низкой люстры.

— Может быть, мы обойдемся без титулов, госпожа Ободовская? — сказал Кравчинский, смуглый кряжистый атлет с большой курчавой головой.

— Хорошо, попробуем обойтись, господин поручик, — усмехнулась Ободовская. — Вы только что из Швейцарии, Петр Алексеевич. Как там поживает наша русская молодежь?

— Живет довольно бурливо, — ответил Кропоткин.

— А именно? Нельзя ли подробнее?

— Да-да, расскажите, как там и что, — попросила и блондинка в черном суконном платье — Люба Корнилова.

— Подробнее?

И Кропоткин стал рассказывать.

Цюрих, этот муравейник ищущей молодежи, кишит юными иностранцами. И куда ни пойди, везде наши студенты и студентки. Знаменитую Оберштрассе они превратили в настоящий русский городок. В студенческих квартирных коммунах то и дело вспыхивают и бушуют споры о том, какой путь более верно ведет к полной перестройке мира. Но цюрихская молодежь шумит покамест на поверхности, не проникая в глубины народной массы.

— А вот в Женеве я видел другое, — говорил он. — Там действуют секции Интернационала. Меня там свели с рабочими, и я имел возможность убедиться, что они глубоко верят в действенную силу своего Международного товарищества. Побывал я также в горах Юры и хорошо ознакомился с тамошней федерацией Интернационала…

— Но этой федерацией руководит Бакунин, — перебил толстячок Куприянов. — Нам известно, что он благословил на подлости Нечаева.

— Во-первых, Бакунин находится теперь в Локарно и, следовательно, руководить в Юрских горах федерацией не может, а во-вторых, он никого никогда на подлости не благословлял, Нечаева обману и убийству товарищей не учил. Да, в Женеве он оказал Нечаеву доверие, такой же ошибки не избежал, кстати, и Огарев. Не будем им приписывать нечаевщину… Юрская федерация не признает, как и вы, никакого управления сверху. Бакунин был там равным среди равных. Никто из часовщиков иначе его не называет, как «наш Мишель». Он не руководил, а только помог юрским друзьям разобраться в мыслях, и теперь федерация ведет революционную работу совершенно самостоятельно.