Глеб Буланников - Илья Мечников

Чета Бекетовых заволновалась, узнав о том, что Мечников заболел.

А больше всех беспокоилась о друге семьи племянница Бекетова Людмила Федорович.

Она и пошла проведать Мечникова.

Она постучала в дверь.

Ответа не последовало.

Снова постучала.

И опять молчание.

Она толкнула дверь и робко зашла.

Мечников лежал на кровати. Увидев Людмилу Васильевну, он улыбнулся.

Шепотом попросил извинения за то, что не откликался на стук в дверь. Сказал, что в холодном музее его настигла ангина. Поправил шарф, обернутый вокруг горла. Выразил уверенность, что через несколько дней поправится и придет в гости.

Говорил он это не без неловкости. Разве мог он ожидать, что молодая женщина, с которой в доме Бекетовых он меньше всего был знаком, будет тревожиться о его самочувствии и даже не побоится прийти?

Она посидела с ним, сказала, что болезнь серьезная, и встала, чтобы уходить.

Они попрощались. Мечников в полусне подумал о том, какая хорошая девушка эта Людмила Васильевна. А ведь он к ней со своим воспитанием-образованием не притрагивался. Она была слишком взрослой для этого.

Может быть, ум, ценности и вектор жизни, имеющие корень в воспитании, дают плоды с наступлением возраста? Дочери Бекетова станут такими же, когда повзрослеют? Сейчас требовать с них зрелости рано?

Он очнулся, когда почувствовал холодную руку на голом плече. Это был Бекетов.

– Илья Ильич, мы вас забираем. У меня много докторов в доме, и вы быстро на ноги встанете. Мы уже приготовили для вас комнату.

Мечников попытался отговориться, но Бекетов был настойчив.

– Будете здоровы, тогда сами решите, где вам лучше, а сейчас оставить вас одного в этой комнате я не могу.

Прошло две недели.

Мечников вернулся в свою квартиру на Васильевском острове.

Был полдень. Мечников стоял у книжной полки и рассматривал корешки своих многотомников.

Он взял какую-то книгу, затем нашел свою тетрадь, положил ее в сумку и вышел на улицу. Пошел к Бекетовым.

Бекетова открыла ему дверь, они наскоро поздоровались, Мечников побежал вверх по лестнице. Дверь была открыта.

Он заглянул внутрь. Она лежала, опустив глаза.

Предыдущие две недели она ухаживала за ним. Приносила ему еду, читала, рассказывала о себе, делилась мыслями о любимом и дорогом, давала лекарство.

Теперь его черед.

Он вошел, весело поприветствовал ее, пододвинул к кровати стул, сел. Достал из сумки книгу, открыл ее и стал читать.

Так началась любовь.

«Ты совершенно несправедливо думаешь, что Людмила мне прежде не нравилась, – писал Мечников матери. – Я в нее не был влюблен, но находился с ней в очень дружеских отношениях и хотя не считал ее идеалом женщины, но все-таки был уверен в том, что она вполне честный, добрый и хороший человек. Она меня весьма любит, и это не подлежит сомнению, как ты, наверное, сама узнаешь, если познакомишься с нею. Я ее также люблю весьма сильно, и это уже составляет весьма основательный фундамент для будущего счастья, хотя, разумеется, я не могу тебе поручиться, что мы во что бы то ни стало будем весь век жить голубками. Какое-то розовое, беспредельное блаженство вовсе не входит в мои планы относительно отдаленной будущности. А я никак не могу сообразить, почему бы было лучше, если бы я стал ждать, пока у меня разовьется мизантропия – вещь, на которую я оказываюсь весьма способным.

Она недурна собой, но не более. У нее хорошие волосы, но зато дурной цвет лица. Ей почти столько же лет, как и мне, то есть 23 с лишним года. Родилась она в Оренбурге, потом долго жила в Кяхте, затем она года два жила за границей и, наконец, поселилась в Москве. В ней такие недостатки, которые, на мои глаза, покажутся большими, чем тебе, но что же с этим делать! Хорошо, что она сама их знает.

Недостаток ее самый существенный состоит в слишком покойном характере, в отсутствии большой живости и предприимчивости, в способности скоро сживаться с дурной обстановкой. Но зато, будучи покойным, у нее характер сильный, – она может много переносить и оставаться вполне рассудительной.

Она в высшей степени добрая и милая, и в характере ее я до сих пор не нашел ни одной грубой черты. Я ведь пишу тебе и о недостатках, следовательно, ты не должна думать, что я чересчур увлекаюсь Люсей и потому нахожу в ней достоинства.

Факт положительный тот, и я забыть этого не могу, что всегда, когда я себя чувствовал почему-либо скверно, то она, т. е. сношения с нею меня успокаивали. Как бы мрачно я ни смотрел на будущее (а мой характер не особенно побуждает меня смотреть сквозь розовые очки), все-таки я не могу не признавать того, что, живя вместе с Люсей, я, по крайней мере, на довольно долгое время сделаюсь спокойным и перестану страдать от той нелюдимости, которая на меня напала в последнее время».

Казалось, это ерунда.

Врач диагностировал грипп, сказал, что две-три недели надо подождать, тысячу раз повторил, что не надо нервничать – стрессы плохо сказываются на состоянии болезни. И ушел.

Это был рядовой вызов. Каждый день он десятки раз идет той же походкой, так же садится и открывает чемоданчик, говорит те же слова, выписывает те же лекарства и так же уходит, понимая, что должен еще осмотреть от трех до десяти больных.

Рутина убивает душу дела. Врач осмотрел больную, идя по заранее решенному плану. Выписал диагноз, который созрел у него, когда он еще не видел больной.

Халатность стала фатальной.

«Прежде здоровая молодая девушка, – писал Мечников матери, – сильно простуживается в одном из северных городов. "О, это неважно, – говорят доктора, – грипп теперь везде свирепствует, и никому его не избежать. Немного терпения и спокойствия – и все пройдет!" Но грипп не проходил, а привел к общему ослаблению и видимому исхуданию. На этот раз врачи нашли небольшое притупление в верхушке левого легкого. "Несомненно, есть кое-что, но ввиду отсутствия наследственного предрасположения нет причины к серьезным опасениям".

Незначительный грипп привел к катару верхушки левого легкого, начался туберкулез».

Чахотка, иначе говоря.

Где-то включился таймер обратного отсчета.

Она так обессилела от болезни, что в церковь ее внесли на стуле.

Их обручили.

Мечников собирался увезти ее за границу. На днях он защитил докторскую диссертацию и перешел на жалованье экстраординарного профессора, хотя фактически и практически оставался доцентом. Две тысячи в год плюс переводы, статьи и, быть может, премии. Очень неплохо даже для семьи с детьми, но абсолютно иной случай – жить за границей и оплачивать лекарства-процедуры.

В университете ему дали командировку. Сначала они поехали в Специю (Италия), потом – в Рейхенгаль (Швейцария).