Глеб Буланников - Илья Мечников

Выходил из дома, когда звал Сеченов. Они шли в суд. Мечников и Сеченов были присяжными в Одесском суде.

Они всех оправдывали. Судьи и чиновники думали, что это из-за теории невменяемости преступников. Нет. Они не решались осудить.

В Одесский университет устроился молодой физик Умов. Вокруг него образовался кружок. Мечников и Сеченов были его первыми членами.

«Мечников, – писал Сеченов, – был самым веселым, увлекательным и интересным человеком среди нас. По подвижности ума, по разностороннему образованию, по неистощимому остроумию. Насколько он был серьезен и продуктивен в науке, настолько жив, занимателен и разнообразен в дружеском обществе. Одной из утех кружка была его способность ловко подмечать комическую сторону в текущих событиях и смешные черты в характере лиц, с удивительным уменьем подражать их голосу, движениям и манере говорить. Кто из нас, одесситов того времени, может забыть, например, нарисованный им образ хромого астронома, как он в халате и ночном колпаке глядит через открытое окно своей спальни на звездное небо, делая таким образом астрономические наблюдения; или ботаника с павлиньим голосом, выкрикивающего с одушевлением и гордостью длинный ряд иностранных названий растительных пигментов; или, наконец, пищание одного маленького, забитого субинспектора, который при всяком новом знакомстве рекомендовал себя племянником генерал-фельдцейхмейстера австрийской службы».

Но это, конечно, было ширмой. С Мадейры приходили неутешительные письма. Людмиле Васильевне было все хуже и хуже.

И вот в один из дней, когда он читал лекцию, ему принесли очередное письмо.

Он закончил лекцию и ответил на вопросы студентов. Распечатал конверт и стал читать.

В письме было написано:

«Ввиду резкого ухудшения здоровья Людмилы приезжайте немедленно».

Всё.

Когда он приехал, она уже не могла двигаться. Ей кололи морфий, чтобы избавить от страданий. Она ничего не сознавала, полуслепые глаза едва различали предметы и людей, ее трясло, как Помпеи перед схождением лавы.

Доктор что-то холодно говорил, но Мечников не слушал – он сам видел, как руки становятся белыми, а речь – путаной и алогичной.

От нервов у него снова разболелись глаза. Это не было проблемой. Он почти не заметил, что потерял зрение. Взгляд был обращен не вовне, а куда-то внутрь. Он рухнул в тяжелые размышления о жизни и смерти, о смысле и цели, хотя еще не верил, что она уйдет.

Она была поводом жить дальше. Теперь она умирала. С ней умирал повод.

Ночь на 20 апреля он не спал. Утром у Людмилы Васильевны начался кризис – ей стало нечем дышать. Она дергалась в попытках глотнуть чуть-чуть воздуха, и доктору было достаточно взгляда, чтобы констатировать: еще пара часов.

Илья Ильич вышел из покоев жены. Он не мог видеть это ее состояние, вспоминая прежние времена. Как она, смешливая и жизнерадостная, ухаживала за ним, когда он заболел ангиной.

На другой день его застали спокойным. Пришел пастор, предложивший обратиться к богу со своим горем. Мечников поблагодарил за внимание, но сказал, что не может обратиться к богу. Не способен.

22 апреля были похороны.

Илья Ильич на похороны не пришел. Он остался в своей комнате и, когда все ушли, принялся жечь бумаги и документы. В пламени погибли некоторые исследования и статьи, которые Мечников собирался опубликовать в ближайшее время.

Некоторые документы уцелели благодаря тому, что пришла сестра Людмилы Васильевны Надежда. Она остановила Мечникова, произнесла слова поддержки и собрала оставшиеся бумаги в папку. Мечников попросил оставить его одного.

Когда Надежда Васильевна ушла, он стал наводить порядок. Разбираясь с лекарствами, он нашел морфий. Тихонько положил его в карман и стал собирать вещи.

Пузырек с морфием был спрятан в столе.

Мечников сидел сгорбившись на краю кровати и тянул руку к ящику стола. Затем он отдергивал руку так резко, как будто просыпался.

Глаза не проходили. Это значило, что он не мог микроскопировать. Как же он будет работать?

Жизнь пошла под откос. Умер любимый человек. Пропала возможность заниматься наукой.

Наука как способ эскапизма оставила его в трудный момент.

Чтобы остаться жить, ему нужно было за что-то ухватиться. За мысль о том, что пусть он несчастен, пусть он не смог спасти жену, пусть в его жизни нет смысла, но с помощью науки он сделает так, что всего этого избегнут другие.

Он открыл ящик, достал пузырек и выпил до дна.

В этот момент к нему шло письмо.

«Одесса, 3 мая 1873 года.

Ради самого создателя, берегите себя, милый, дорогой Илья Ильич. Поверьте слову, что от Вашей деятельности в университете будет зависеть уже не процветание здешнего естественного факультета, а спасение его: теперешние руководители так и тянут университет в сторону уездного училища, а я, по сущности своей природы, сделать против этого ничего не могу, тогда как у Вас в руках есть страшное средство обуздывать гадин – насмешка. Умоляю Вас еще раз быть благоразумным и беречь себя».

Он принял слишком много. Незнание спасло ему жизнь.

Но жить он по-прежнему не хотел.

Попытка самоубийства провалилась. Надо заболеть. Бросить монетку на стол судьбы.

Или смерть, или жажда жить.

Мечников принял горячую ванну, вылил на себя два ведра холодной воды и вышел на улицу. Он хотел подхватить воспаление легких.

Он шел по набережной. В свете фонарей кружились насекомые. Это были мотыльки.

Мечников перепутал их с поденками. Насекомыми, живущими несколько часов. Они не ведут никакой борьбы. Откладывают яйца и умирают.

С точки зрения теории эволюции такая жизнь не может существовать.

Никакого отбора. Отложил яйцо и умер.

Мечникова увлекла эта мысль. Он захотел понять, почему так случается в природе. Уж не ошибся ли Дарвин?

Он побежал домой.

Есть вопросы, на которые человечеству нужны ответы.

– Это безобразие! Я донесу министру! – молодой человек в рясе, университетский богослов и протоиерей, не мог угомониться.

Только что три студента взяли его под руки и вынесли из аудитории. Он стоял в коридоре и возмущался. Профессор Ковалевский (он получил место в университете совсем недавно) утверждал, что человек состоит в родстве с обезьяной. Это недопустимо.

Сзади послышались шаги. Оскорбленный молодой человек обернулся и увидел Илью Ильича Мечникова.

– Илья Ильич, это недопустимо…

Ковалевский вышел из аудитории, чтобы не оставлять друга один на один с горячей проповедью, против которой не имел ничего, кроме того что та прерывала его собственную лекцию.

– Батюшка, извините Александра Онуфриевича. Дарвиновской ересью заражен не только он, но и все зоологи.