Екатерина Алленова - Валентин Серов

Холст, масло. 91 х 85 см

Государственная Третьяковская галерея, Москва

Там, где звучат «разговоры об искусстве», звук имени «Серов» и Девочка с персиками связаны по принципу условного рефлекса. Это значит,что Серов в искусстве и искусство в Серове именно в этом произведении явлены во всей полноте.

Какие же свойства этого произведения обеспечили ему такую репутацию или, лучше сказать, легенду? Известно, что оно исполнялось, когда в памяти художника были живы впечатления о живописи старых мастеров, вынесенные из заграничного путешествия в Вену и Италию. «Писал я больше месяца и измучил ее, бедную, до смерти, - вспоминал Серов, - уж очень хотелось сохранить свежесть живописи при полной законченности - вот как у старых мастеров». В этом вроде бы простом суждении,«свежесть живописи при полной законченности», скрыт вовсе даже не простой парадокс: «свежесть» - это трепет подверженного исчезновению, ускользающего, незавершенного мгновения, тогда как «законченность» - это буквально то, что приведено к концу, остановлено. И, стало быть, чтобы их осуществить вместе и одновременно, требуется воссоединение противоположно направленных усилий. Первая сторона этого единства обычно относится «по ведомству» импрессионизма (хотя неизвестно, какие конкретно образцы импрессионистической живописи Серов к тому времени знал). Импрессионистическими здесь являются свободная вибрация мазка, тонкослойная фактура, насыщенность световыми рефлексами, обилие фрагментарно изображенных предметов, впечатление как бы случайно кадрированного пространства. Вместе с тем формат холста близок квадрату; самое темное пятно - бант с цветком - отмечает геометрический центр квадрата, так что гвоздика буквально «пригвождает» фигуру к самой неподвижной точке изобразительного поля; фигура «прислонена» к вертикали, точно обозначающей середину от правой кромки холста до вертикали дверного проема. Далее можно отметить, как приближены к правильным прямым линии, очерчивающие силуэт розовой блузы, - фигура вписана в треугольник, устойчиво поставленный на прямую линию, обозначенную положенной на стол рукой, а эта линия строго параллельна горизонтали обрамления. Хитроумие мастера состояло в том, что это сопряжение противоположного произведено незаметно, образует гармоничное согласие: все обдуманное, сочиненное служит тому, чтобы создать иллюзию естественного распорядка жизни. Но соединенным как раз и оказалось абсолютно противоположное: прелесть преходящего мгновения со всеми признаками этой мгновенности (включая саму юность) - и непреходящая, существующая вне времени «эстетика числа», абстракция математического расчета. Тем самым художник осуществил мечту и главный парадокс новоевропейской фаустовской культуры - он «остановил мгновение». И если, по крылатому слову Пушкина, «гений - парадоксов друг», то первое произведение художника - воистину проблеск гения и вполне достойно своей славы.

Яблоки на листьях. 1979

Государственный историко-художественный и литературный музей-заповедник «Абрамцево»

Картина Заросший пруд создавалась одновременно с Девушкой, освещенной солнцем. Первоначальное название картины - Сумерки. Этот пейзаж Серов писал, когда выдавались пасмурные дни и нельзя было работать над портретом Марии Симонович. Художник закончил его, лишь когда начали появляться желтые листья и летний вид сменился осенним.

Пейзаж с похожим мотивом и таким же названием написан в 1879 году Василием Поленовым. Поленов, вместе с Саврасовым, был в русской живописи главным мастером «лирического пейзажа», посвященного «поэзии тихих уголков русской природы». Мягкий рассеянный солнечный свет, песчаная дорожка, приветливо «приглашающая» к прогулке по лесу, женская фигурка, примостившаяся на укромной скамейке в глубине картины, - все это создает у Поленова атмосферу мечтательной тишины, свойственной лирическому направлению передвижнического пейзажизма.

Серов шутливо называл свой Заросший пруд «Добиньи-Руссо», указывая, таким образом, на взятый им совершенно иной образец пейзажной живописи (французские художники Шарль Добиньи и Теодор Руссо были характерными представителями барбизонской школы). Но характер живописи в серовском пейзаже не вполне совпадает и с указанным им самим «первоисточником»: пейзажи барбизонцев, с их световоздушным маревом, предвосхищали живопись импрессионизма; Серов же здесь (как и в Девушке, освещенной солнцем) гораздо ближе не к импрессионизму, а к Сезанну.

Неподвижная, тяжелая, без малейшей ряби вода, напоминающая жидкую ртуть, кроны деревьев, словно впаянные в небесную твердь, - все кажется сотворенным из единой субстанции, словно оледеневшим или замершим в волшебном сне. «Вообще от картины веет каким-то безжизненным холодом», - заметил один из критиков. Это не уютный лес для прогулок и мечтаний, а чаща, которая могла бы окружать замок спящей красавицы, где ветви деревьев нельзя раздвинуть, а можно разве что разрубить мечом. Подобная сгущенная атмосфера «странного места» спустя два года будет с той же убедительностью передана Левитаном в картине У омута.

Серов и Коровин были неразлучными друзьями - Савва Мамонтов прозвал их «Коров и Серовин», - несмотря на различия в темпераменте и характере, привычках и образе жизни. «Серов, неизменно аккуратно одетый, тщательно причесанный, был всегда обаятелен и на вид угрюмо-серьезен, а Коровин отличался непостоянством, в достаточной степени легкомыслием, малоприятной “художественной” небрежностью в костюме. “Паж времен Медичисов” - прозвал его Серов за вечно торчащую у него между жилетом и брюками белую рубашку. Серов был выдержанного, стойкого характера и очень определенного образа мыслей, Коровин же метался, как былинка по ветру: сегодня он на похоронах Баумана... дает сто рублей в кассу революционеров, а завтра с излишней почтительностью заискивает перед директором императорских театров», - вспоминал Всеволод Саввич Мамонтов, сын знаменитого мецената.