Игорь Кохановский - «Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег

Бывает, вспомню Магадан,
где я родился, но и где я
вторично к тридцати годам
свое отпраздновал рожденье,
начав свой путь (почти с нуля)
как журналист и стихотворец,
и мне колымская земля
сказала: «С Богом, иноходец!»
Здесь были первые шаги
трудны, но не от гипоксии
в стихии северной тайги
на самом краешке России,
где ветер, вечно груб и шал,
гулял в любое время года,
где не хватало кислорода,
а я свободнее дышал.
Здесь посетил меня мой друг,
чье творчество – сама эпоха…
(Ему в то время было плохо —
крепчал поклеп партийных сук.)
Душой творца и скомороха
он принимал иной недуг людской
иль чей-нибудь конфуз
то словно фарс, то словно драму
своей судьбы, избравшей курс
(притом отнюдь не как рекламу)
тот, что держал его на грани
паденья в пропасть грубой брани,
где затаенная хула
всегда обжечь его могла,
как кипяток в закрытом кране.
На грани той свой дар взрастив,
канатоходцем без страховки,
рискованно, но без рисовки,
не раз хулителей смутив,
презрев падение с каната,
он шел —
в том главный был мотив
его души, его таланта,
в том видел главный свой искус
раскованный певец эпохи,
ее почувствовавший пульс,
поднявший истин тяжкий груз,
познавший риска острый вкус,
вдруг оборвавший песнь
на вдохе…
Я помню, как бродили мы
тогда в весеннем Магадане
среди рассветной полутьмы,
скрывающей от нас в тумане
дома, людей и те года,
что встретим, как два сводных брата,
не ведая, где и когда
меж нами клин вобьет неправда.
Наговориться не могли,
не допуская, кроме тризны,
что где-то там, в иной дали,
вдруг разойдутся наши жизни.

…Он будет всюду на виду,
как датский принц на авансцене,
незащищенный, на свету…
И славы яркая арена
закружит в замкнутом кругу
той вседозволенности ложной,
где, как в колымскую пургу,
и некогда, и невозможно
взглянуть хоть раз со стороны
на самого себя спокойно…
Он, словно в детстве пацаны,
был не способен на такое.
Он словно делался глухим
к звонкам беды, звонкам опасным,
а те, кто был в то время с ним,
поладили с его напастью,
заботясь больше о своем
присутствии в ближайшем круге,
чем о пытавшем на излом,
сжигающем его недуге,
с которым биться в одиночку
поэт не в силах был уже
и, может быть, в своей душе
на том бессилье ставил точку.
Один лишь Бог его уход
отсрочить мог бы хоть немного,
и сам поэт, ведя свой счет,
с отсрочкой уповал на Бога…

Еще, конечно, уповал
на женщину своей судьбины,
он с нею столько раз всплывал
со дна погибельной пучины,
сигналы SOS ей подавал,
как в песне той про субмарину…
Он лишь на Бога да Марину
в своем спасенье уповал.
Как в клетке, в суете мирской
он пестовал талант свой редкий,
подняться мог над суетой —
не мог расстаться с этой клеткой.
Я знаю, как он тосковал
о тихом доме, о покое,
но суеты безумный бал
опять захлестывал волною.
Его знак звездный Водолей
адресовал ему, как тосты,
безмерную любовь людей…
…Чем ночь темней, тем ярче звезды.
И вся грядущая беда
была еще небесной тайной,
когда мы встретились тогда,
весной,
в далеком Магадане.

Смолк утром рокового дня
изнеможенный нерв столетья…
Уж сколько лет, как нет тебя
на этой ссученной планете.

И двадцать пятого июля
я каждый раз твержу сквозь мат:
ну как же так – не завернули
его с дороги, мчавшей в ад!..

…Меж нами были версты, мили,
а мы срослись – к плечу плечом…
Как жаль, что не договорили…
О чем? Да мало ли о чем…

Когда-то – преданный подельник
в проделках юных пития,
потом – любимый собеседник,
таким прослыл я у тебя.

Мы с ним во многом были схожи,
но я совсем, совсем другой:
мне и соседствовать негоже
с его бунтарскою душой.

Да, в бунтарях и я ходил,
вещал на радио «Свобода»,
где от души наотмашь бил
тогдашних типа слуг народа.

В тот год ГБ, как бы дразня,
ослабила бульдожью хватку…

Но это позже и фигня
в сравненье с тем, в какую драку
вступал своим талантом он
с бетонным мороком системы…

…Ее, казалось, рушит стены
его хрипатый баритон.

И песенный таран-удар
всех звонче был в тогдашних схватках…
Небесный, непонятный дар
туманился в его повадках.