Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы

Прямое или опосредованное влияние «шестидесятничества» было столь велико, что поэты, обращённые из Серебряного к Золотому веку в наибольшей степени – Блок, Брюсов или Гумилёв, – остались в меньшинстве.

Даже к нынешнему времени у них приняли то, что кажется приличным, а всё остальное – весь этот «патриотический угар», «скифство», антиевропейские выпады, брезгливый антилиберализм и явный милитаризм – замели под половик.

Блок «запутался», Брюсов «продался», а Гумилёв – «романтик»: всерьёз к его желанию въехать с шашкой и на коне в Берлин никто из его новейших биографов относиться не собирается. Что вы, что вы, к чему это всё – ведь ещё поэт Георгий Адамович сказал, что только для Державина и Пушкина страна и государство были едины, а потом эта связь оборвалась, и её не восстановить.

Знаете, мы ленимся оспаривать; мы скажем так: Адамович пошутил.

То, что оборвалось у Адамовича, – пусть он и подшивал бы; говорить об этом нет смысла – потому что пока есть русское слово и дети рождаются на земле наших предков, никакие связи не оборвутся. Одна ниточка, но останется, и всё выдержит.

Ниточка – или строчка из русского поэта, который эту связь сохранил.

Как ни парадоксально, но удачная реинкарнация Золотого века имела место в тридцатые годы XX века.

Ещё молодой Николай Тихонов, молодой Владимир Луговской, громокипящие ИФЛИ и Литературный институт, стоящие в очереди, чтоб попасть на очередную, после Давыдова, Батюшкова и Боратынского русско-финскую и русско-польскую. Гусарское поведение тех лет, характерное для Симонова, Долматовского, Слуцкого, Павла Когана, Михаила Луконина, культ дружеских посланий, культ воинской дружбы, культ мужества и победы, – всё это вдруг явилось тогда, подарив нам несколько поэтических шедевров, которые ещё придётся перечесть.

Стоит обратить внимание на безусловный «гусарский» дух первых военных романов Юрия Бондарева, где главным героем является, как правило, взрослеющий в тридцатые годы молодой повеса, влюблённый в поэзию Золотого века, ежеминутно готовый к дуэльной схватке, остроумный и озорной – вместе с тем, неожиданно чётко соблюдающий законы чести и проявляющий человеческое бесстрашие в бою.

Новое, уже XX века «шестидесятничество» наследовало гусарским традициям только внешне; скоро выяснилось, что вообще эти ребята в разноцветных пиджаках – они про другое, противоположное. По их части: с пьяных глаз бесстрашно звонить по прямому телефону генсеку в случае появления российских войск где-нибудь в Праге, требуя их вывода, и тут же оголтело рифмовать свои патетичные мысли, задыхаясь от ощущения своей правоты.

В сущности, перед нами были те же «шестидесятники», что веком раньше дерзили старику Вяземскому и кривили лица от одного имени Дениса Давыдова.

Булат Окуджава и его собратья, клявшиеся Золотым веком, брали за основу вещи чаще всего второстепенные.

Золотой век стоял на том, что Россия будет не просто говорить с Европой на равных, но и время от времени навязывать ей свою волю. Новейшие «шестидесятники» все эти позиции, размахивая сорванными флагами, сдали.

Так едва восстановленная связь времён снова надорвалась.

Быть может, путь Петра Вяземского мог воспроизвести в XX веке Борис Слуцкий: от очарованности имперским гусарством и личного участия в трудах и забавах военных – к либеральной фронде, а затем – жесточайшему разочарованию и душевной болезни. Но если б Слуцкий, выздоровев, прожил на десять лет больше, повторив рисунок судьбы Вяземского, вполне можно было б ожидать его сдвига вправо, какой был совершён отчасти Бродским, а следом – Евгением Рейном.

Но это лишь предполагаемые варианты личных дорог, оставшиеся вне, с позволения сказать, мейнстрима.

Поэтическая традиция второй половины XX века замкнулась если не целиком, то по большей части на Серебряный век: с одной стороны – «ахматовские сироты», с другой – «почвенники», навек заплутавшие меж есенинских берёзок.

Нежданная и восхитительная удача поэта Бориса Рыжего объяснялась тем, что он интуитивно миновал Серебряный век вообще – там и так все кормились, – следом он игнорировал «шестидесятников», – и, наконец, взял за основу Золотой век и его реинкарнацию в тридцатых. То есть поженил поэзию Давыдова, Полежаева и Вяземского, а также Ауговского и того же Слуцкого, – с окраиной своего родного Екатеринбурга.

И выяснилось, что идеологически и мелодически Золотой век оказался и умней, и современней Серебряного.

Так Рыжий выиграл звание первого поэта. Потому что до понятого им, по большому счёту, в его поколении не додумался никто.

Это – Рыжий.

СИМВО́ЛЫ НАШЕЙ СЛАВЫ – заглавными Рыжий набирал для самых слепых. «Хотелось бы помягче, но…»

В этих стихах мы, конечно, видим ироническое понижение, но не настолько ироническое, как многим хотелось бы.

Феномен Рыжего в том, что он был – хоть и не по крови, но по сути своей – аристократом, а явил себя – как поэт народный, низовой, окраинный (у нас почти вся страна – окраина), принёсший нам всем оправдание.

А его собратья по ремеслу, поколением старше или поколением моложе, сплошь и рядом бывшие разночинной чернью, – навязчиво выдавали себя за аристократию духа. И при этом перо макали в дёготь, а то и во что-то вовсе непотребное, и несли нам всем свою желчную укоризну.

Рыжий ни с одним символом нашей славы счёты не сводил, но смотрел на эти си́мволы и симво́лы удивлённо и предслёзно. Государство и народ он ни разу друг другу не противопоставил.

По тем временам это было невероятное достижение; и мы догадываемся, кто его этим вещам научил: например, герои книги, которую вы держите в руках.

Дорожку Рыжий угадал отличную: через серебряные головы – ив дамки.

Даже не умея вынести заявленную задачу на своих плечах, Рыжий наверняка знал сам и другим напомнил: истинная русская поэзия и русская проза – не только ирония, горечь, разочарование, – это ещё и вера, порох, огнь. Это – золото.

…Хотя не один он, конечно, об этом догадался в своём времени. Просто Рыжий – слишком яркая и наглядная история.

Если же сделать мгновенный снимок сверху, то можно увидеть вот что.

Достигая поэтической зрелости, всё чаще искали ответов уже не в Серебряном веке – с некоторой даже нарочитостью обрывая с ним связи, – а в Золотом, такие разные поэты, как Юрий Кузнецов или Станислав Куняев с одной стороны, и Александр Кушнер или Юрий Кублановский, с другой.