Сергей Кремлев - Берия. Лучший менеджер XX века

Сталин – по замыслу только что вернувшегося из Штатов Дэвиса – должен был «путем такого интервью… рассеять все сомнения и недоразумения и восстановить веру в прочность режима и в силу Красной Армии».

Но вряд ли это была идея лишь Дэвиса, и вряд ли он так уж был заинтересован в силе РККА (хотя кое-кто в США хотел бы видеть в СССР противовес Японии). Скорее это была попытка общего зондажа внутриполитической ситуации в России.

19 августа – даром что на призыв Дэвиса никто не откликнулся – в Москву приехал редактор иностранного отдела журнала «Тайм» Лэйрд Голдсборо с намерением получить интервью от Сталина, или Калинина, или – в случае невозможности – «от кого-либо другого из руководителей партии и правительства».

Однако и Голдсборо уехал несолоно хлебавши – Сталину было не до интервью.

Если в марте, когда он давал интервью Говарду, он был уверен в себе, в партии, в стране, то теперь – после июньского процесса военных и июньского Пленума – он был, надо полагать, как натянутая струна. И обнаруживать это свое состояние перед ушлыми газетчиками было совершенно ни к чему.

Не до интервью сейчас было – слишком много, оказывается, накопилось внутри «верхов» страны гноя и гнили. Да и в «низах» имелся, увы, тоже гнилой элемент…

Вот почему внешние и внутренние враги России могли питать пусть и слабые, но надежды на то, что утвержденная сталинским Политбюро репрессивная «операция» может стать удобным поводом для принципиального подрыва позиций Сталина и его соратников, для создания действительно массового недовольства в стране и на этой базе – антисталинского переворота.

МНОГОЕ, многое, до этого скрытое, годами накапливавшееся, в этот год проявилось видимо. И прежде всего, злой волей сознательных врагов и Советской власти, и врагов Сталина (то есть, по сути, врагов той же Советской власти) объясняется то, что среди репрессированных оказалось так много невинных.

Они были!

Но их было не настолько много, чтобы их трагедия определила общественную атмосферу тех лет в целом. Она – не только в газетах и на плакатах, но и во всей творческой части общества была оптимистической и созидательной.

Юрий Жуков утверждает, что исключена-де случайная накладка таких двух событий, как «операция» по репрессированию чуждых элементов, которую предполагалось закончить к декабрю 1937 года – как раз накануне выборов в Верховный Совет, и сами выборы.

Да, связь здесь есть.

Но «операция» была призвана не запугать основную массу избирателей – репрессии затронули незначительную и явно антисоветски настроенную часть населения. Да и не закончилась эта операция, как предполагалось, к началу выборов.

«Операция» была призвана лишить массовой базы как возможную внешнюю интервенцию, так и возможный заговор партийно-государственной бюрократии, соединенный с заговором троцкистов и заговором военных.

Но не скажешь ведь об этом в реальном масштабе времени тем, кто в этот заговор вовлечен или может быть вовлечен… Ведь параллельно с «операцией» шла постепенная превентивная ликвидация и верхушечной базы заговоров реальных и потенциальных – всех этих руководящих якобы коммунистов, готовых (вспомним свидетельство Чуковского) ради гуся с яблоками послать к черту все эти «машины и колхозы».

Да и Пильняков, и Платоновых – «творческую» среду, обеспечивавшую духовные запросы этих якобы коммунистов, тоже надо было «зачистить». Ведь надо было, уважаемый мой читатель! Ведь в Европе и вообще в мире уже очень пахло порохом.

Юрий Жуков наблюдательно подметил одну верную деталь. Он констатировал, что чисто политические формулировки обвинений в тот период уже не применялись, а вместо них утвердились новые, такие, которые могли быть предъявлены кому-либо в любой стране, то есть относящиеся к антигосударственным преступлениям: измена, шпионаж…

Все верно! Наиболее бесспорными в глазах общества и наиболее понятными массам были именно эти формулировки, и именно их стали применять. Проще было сказать народу, что тот же Бухарин – кроме прочего, еще и шпион, даже если он и не был прямым агентом гестапо (он им и не был).

Но вот агентом влияния – говоря языком современным – он был. И в конце концов, главным было то, что арестованные и осужденные были перед страной виноваты и высшей меры наказания заслуживали.

А то, что они были не агентами империалистических разведок, а несостоявшимися путчистами и заговорщиками, было не так уж и существенно. Во всяком случае, в преддверии возможных внешних мировых потрясений не стоило обнаруживать перед всем миром политический раскол в руководстве, пусть – вроде бы – и успешно преодоленный.

Вот так в 1937 году трагически столкнулись необходимость демократизации и необходимость репрессий – во имя будущей демократизации страны.

Вторые выборы в Верховный Совет в декабре 1941 года должны были пройти уже иначе… Но в том декабре стране пришлось заниматься, увы, другим.

И поэтому потенциальный конфликт между квазисоциали-стической мертвящей партократией и социалистической созидающей технократией сохранялся.

Хрущев при этом сумел сохранить доверие Сталина.

А вот Яковлев-Эпштейн пал жертвой то ли действительных собственных грехов «правого» толка, то ли жертвой обстоятельств, то ли – чьей-то провокации…

А Берия?

Берия вернулся в Тбилиси – у него было много срочных дел, и репрессии осени 1937 года не стояли среди них на первом месте. Он был спокоен за свою судьбу, потому что был на стороне дела. Значит, был на стороне Сталина.

ПОЧТИ все пишущие о Сталине (и о Берии – тоже) говорят о некой-де борьбе Сталина (и Берии) за власть. Описывают те или иные якобы имевшие место комбинации и интриги, якобы умение Сталина (и Берии) сталкивать лбами соратников по принципу «Разделяй и властвуй»…

Авторы таких интерпретаций, как правило, хотя бы немножечко, но антикоммунисты и антисоветчики, а это автоматически делает их людьми весьма узкой души.

Ведь доведенный до логической точки антикоммунист – это законченный индивидуалист, считающий, что человек человеку – волк. Он просто не способен понять – как это можно искренне жить не для себя, а для других.

Напротив, последовательный коммунист – это коллективист, убежденный, что человек человеку друг, товарищ и брат. И это для него не евангельская реплика, а конкретный политический принцип, отрицающий частную собственность, как фактор разобщения людей.

Сталин был не просто последовательным коммунистом, он был гениальным коммунистом. И он не мог жить иначе как для других, для народов Земли. Он видел в этом свой человеческий долг, ибо кому много дано, с того много и спрашивается!