Петр Чайковский - Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Доктора не советуют мне ехать в Рим раньше октября, поэтому я предполагаю из Парижа поехать сперва в Неаполь и возвращаясь оттуда, остановиться в Риме и потому прошу Вас, дорогой мой друг, адресовать пока после Парижа, т. е. после восемнадцатого, письма в Неаполь poste restante....

Я должна оторваться от своего письма, потому что мне пришли говорить о делах, и я должна за них приниматься, так как сегодня понедельник, а у меня здесь большой заказ мебели для сгоревших комнат в Москве. Поэтому пока до свидания, дорогой мой, бесподобный друг. Будьте здоровы, веселы. Безгранично, неизменно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. К какому времени у Вас готовится спектакль?

Извините, пожалуйста, что письмо так перепачкано. Не понимаю, как это случилось.

Париж,

17/29 августа 1880 г.

Вчера уехали мои мальчики, и мне очень, очень скучно, поэтому я сажусь писать к Вам, мой милый, дорогой друг, так как в общении с Вами я всегда нахожу отраду и успокоение. Лето прошло так скоро, что теперь мне кажется, что его совсем не было. Правда, по погоде оно еще есть и теперь в полных своих свойствах, но дети-то мои уехали, и теперь я жалею, что мы не в Браилове провели лето с ними, там как-то ощутительнее бывает их пребывание....

Вчера мы были в Buttes Chaumont; также красивое место и также в запустении и беспорядке. На Pere-Lachaise я ходила на могилу Chopin и нашла его памятник свежим, чистым, как будто только что поставленным, и сторож рассказал, что год назад приезжала какая-то польская графиня и приказала вычистить памятник, а то он был черный, как мостовая....

Вы напрасно, милый друг, так сожалеете об отпущенном служащем в Симаках, во-первых, потому, что выходка его вовсе не невинная, а крайне дерзкая, потому что он, конечно, очень хорошо знал, что лодка принадлежит владельцам и что она поставлена там только для Вас, так же, как и очень хорошо знал, как я забочусь о том, чтобы Вам было удобно и покойно,-то, если он позволил себе такое полнейшее пренебрежение к желаниям моим, первого лица в Браилове, то что же он позволил [бы] себе относительно своего ближайшего начальника, эконома и т. д. А без дисциплины никакое дело не может идти, к тому же надо знать, какая невообразимая распущенность царствует в Браилове, для того чтобы понять, что строгость там необходима, и я очень довольна поступком графа Сципио. Его не любят в Браилове, потому что он, по моему же требованию, строже своих предшественников, которые на мой счет и в ущерб моим интересам делали всем милости, снисхождения и любезности и привели Браилов к такой деморализации, что я в отчаяние прихожу....

В среду я хочу выехать отсюда вечером, проехать, не останавливаясь, Marseille и прямо в Ниццу, где остановлюсь на один или два дня; потом в Геную также на два, потом в Неаполь, где поищу дачи. Если найду вполне хорошую, останусь там, если нет, пробуду две недели и поеду в Рим на одну неделю и оттуда на Viale dei Colli на все остальное время, на Villa Oppenheim до половины декабря, тогда в Браилов к рождеству. Если я попаду на Villa Oppenheim или найду хорошую виллу в Неаполе, приезжайте туда же, милый друг, ко мне в гости. Поживем опять вместе в прелестной Италии. Ведь там хорошо, не правда ли, друг мой?

До свидания, дорогой, несравненный. Всею душою всегда Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Прошу Вас адресовать все в Неаполь. Поклонитесь от меня, пожалуйста, Петр Ильич, Вашему Алеше.

Каменка,

1880 г. августа. 9-18. Каменка.

9 августа.

Анатолий приехал. Он очень доволен Москвой и московской жизнью. Не знаю, надолго ли это будет так. Рассказывал очень много интересного для меня про Рубинштейна и всех моих московских приятелей. Ларош, который в последнее время все глубже и глубже падал в пучину ничегонеделания и самой пустой жизни, в настоящее время попал в Париж вместе с той женщиной, которая явилась жалкой героиней его последнего романа. Они уехали навсегда. Очень интересно теперь знать, будет ли Ларош погрязать все больше и больше в праздности или воспрянет духом и займет подобающее ему место между музыкантами вообще и рецензентами в особенности.

У нас здесь погода стоит хотя недурная, но осенняя. Я очень много хожу и начинаю примиряться с обиженной здешней природой. Спектакль наш подвигается туго. Племянница Таня уже несколько дней больна, а без нее ничего не клеится. Здоровье сестры как будто несколько лучше, чем до поездки в Франценсбад, но его нельзя назвать вполне хорошим, и мне кажется, что оно никогда не восстановится в полной мере.

10 августа.

Быть может, Вам интересно будет узнать, в каком положении дело по сватовству племянницы Тани. Родители кн. Трубецкого весьма сочувствуют его матримониальным намерениям и очень симпатично относятся к этому браку, но ничего не могут прибавить к тому, что давали сыну до сих пор, а так как давали они очень мало, то сам претендент согласился, что нужно подождать, пока определится его служебное положение; весьма возможно, что при его родственных связях ему удастся сделать карьеру по службе. Кроме того, у него какие-то неопределенные надежды на каких-то богатых тетушек. Таня очень благоразумно подчинилась необходимости дожидаться. Поведение кн. Трубецкого в отношении ее, его такт, искренность, прямота-все доказывает, что брак этот будет счастливый, если только в материальном отношении они будут обеспечены от лишений. А на это можно надеяться.

13 августа.

Сегодня получил Ваше письмо. Боюсь, что если сегодня отправлю к Вам свое, то до восемнадцатого оно не поспеет в Париж, а потому придется адресовать через несколько дней в Рим. Как я рад, что Вы будете в Риме! Я убежден, что Вы найдете там отдых и успокоение. Ах, Надежда Филаретовна, как бы, мне хотелось, чтобы Вы жили там в Hotel Costanzi! Ваш Hotel de Rome великолепен, но шумен и слишком централен. В случае, если Вы решитесь поселиться в Hotel Costanzi, я очень рекомендую Пахульскому № 105. Там великолепный вид на Рим. Правда, что этот номер на солнечной стороне, а теперь в Риме еще очень жарко, но зато вечером какая красота во время захода солнца и в лунную ночь!

Письмо Ваше проникнуто грустью, милый друг мой. Оно и на меня навеяло грусть! Бог свидетель, что я готов бы был принести всякие жертвы, дабы ограждать Вас от всяких невзгод и огорчений, но в моей власти только одно и есть: я могу только просить Вас помнить, что сердце беспредельно преданного и благодарного Вам друга преисполнено сочувствия к Вам и что ему сладко разделять и Ваши радости и Ваши горести. Вовсе без последних, увы, обойтись нельзя. Но, дай бог, чтобы первых было гораздо больше.

Вы спрашиваете меня, разделяю ли я Ваше чувство по поводу предположения о возможности памятника? Само собой разумеется, что я смотрю на это так же, как Вы. Слава! Какие противоположные чувства она заставляет переживать меня! С одной стороны, я ее желаю, я к ней стремлюсь, добиваюсь ее, с другой, она мне ненавистна. Если весь смысл моей жизни заключается в моем авторстве, то я не могу не желать славы. Ведь если я постоянно нахожу нужным говорить музыкальным языком, то, разумеется, нужно, чтобы меня слушали, и чем больше, чем сочувственнее круг моих слушателей, тем лучше. Я желал бы всеми силами души, чтобы музыка моя распространялась, чтобы увеличивалось число людей, любящих ее, находящих в ней утешение и подпору. В этом смысле я не только люблю славу, но она составляет цель всей серьезной стороны моей деятельности. Но, увы! стоит мне подумать, что параллельно с увеличением моей авторской известности увеличивается и интерес к моей личности в приватном смысле, что я на виду у публики, что найдутся всегда праздно-любопытствующие люди, готовые приподнять завесу, которой я стараюсь заслонить свою интимную жизнь, и меня тотчас берет тоска, отвращение и желание даже замолчать навсегда или надолго, чтобы меня оставили в покое. Мысль, что когда-нибудь я и в самом деле добьюсь частички славы и что интерес к моей музыке возбудит и интерес к моей персоне, очень тягостна для меня. Не оттого, что я боялся бы света. Я могу, положа руку на сердце, сказать, что совесть моя чиста и что мне нечего стыдиться. Но думать, что когда-нибудь будут стараться проникнуть в интимный мир моих чувств, мыслей, во все то, что в течение жизни я так бережливо таил от соприкосновения с толпой, очень тяжело и грустно. Если хотите, милый друг, в этой борьбе между стремлением к славе и отвращением к ее последствиям заключается даже трагический элемент. Подобно бабочке, я стремлюсь в огонь и беспрестанно обжигаю себе крылья. Иногда меня охватывает безумное желание навсегда куда-нибудь скрыться, заживо умереть, дабы не видеть всего, что делается, и дабы другие, чуждые мне люди, забыли обо мне... Но, увы! является порыв к творчеству... и я опять лечу на огонь и снова обжигаю крылья. А знаете, крыльям моим придется порядочно пострадать по поводу постановки оперы. Придется по горло окунуться в море театральных и чиновнических дрязг, до тошноты надышаться этой гнилой атмосферы мелких интрижек,, микроскопических, но ядовитых амбиций, всякого рода каверз и проявлений грубого самодурства. Что делать! Или не пиши опер или будь готов ко всему этому. Но я и в самом деле думаю, что никогда не напишу больше оперы и останусь исключительно в сфере камерной и симфонической музыки. Право, когда я вспомню все, что я выстрадал нынче весной, когда, хлопотал о постановке оперы, у меня проходит всякая охота писать для театра. Хлопотать!-это ужасно.