Петр Чайковский - Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Мне грустно, что так долго придется оставаться без известий о Вас, моя дорогая. Надеюсь, что Вы здоровы и покойны. От брата Модеста имею довольно грустные известия. Он чувствует себя нехорошо и жалуется на какую-то апатию, ослабление энергии и слабость.

Будьте здоровы, милый друг!

Беспредельно Вас любящий

П. Чайковский.

Киев,

1881 г. ноября 8-9. Киев.

8 ноября 1881 г.

Дорогой, милый друг! Как я неосмотрительно поступил, не попросив Вас дать мне о себе известий в Киев. Я думал, что останусь здесь всего дней пять, а вот приходится уже почти две недели жить в Киеве, не зная, как Ваше здоровье и что Вы делаете. Я уеду или десятого или одиннадцатого, остановлюсь на один день в Вене, на один в Венеции и, следовательно, ранее двадцатого числа буду уже во Флоренции, где хочу остаться двое суток. Знаете ли, дорогая моя, что у меня в душе начинает просыпаться потребность к сочинительству, которой я давно уже не ощущал. Мне хотелось бы в Риме тотчас же приняться за какую-нибудь большую работу, и мне кажется, что муза моя снова станет ко мне благосклонна и что источники вдохновений еще не вполне угасли... Они только временно осушились вследствие неблагоприятных обстоятельств семейных, а главное, от столь долго томившей меня редакции Бортнянского.

9 ноября.

Так как меня вообще очень интересует церковное пение, то я посещал здесь очень усердно церкви и в особенности Лавру. По воскресеньям в Михайловском и Братском монастырях происходят торжественные архиерейские служения. Пение в этих двух монастырях славится, но я нашел его непозволительно скверным, с претензиями, с репертуаром каких-то концертных пьес, столь же банальных, сколько и неизящных. Другое дело-в Лавре; там поют на свой древний лад, с соблюдением тысячелетних традиций, без нот и, следовательно, без претензий на концертность, но зато что это за самобытное, оригинальное и иногда величественно прекрасное богослужебное пение. Между тем, в публике считают лаврскую духовную музыку скверной и восхищаются сладкогласием других певческих хоровых песнопений. Меня это оскорбляет и раздражает до последней степени. Тяжело сознавать свое бессилие помочь горю. Мои попытки поработать на пользу русской церковной музыки вызвали гонение. Моя обедня находится под запрещением. Когда два месяца тому назад в Москве совершена была заупокойная обедня по Ник[олае] Григ[орьевиче], то распорядители хотели, чтобы исполнена была моя обедня. Увы! я был лишен удовольствия услышать свою обедню, исполненную в церкви, ибо московское епархиальное начальство решительно воспротивилось этому. Архиерей Амвросий назвал ее католическою, он же в прошлом году в журнале “Русь” писал статьи о неприличии петь мою обедню в концертах, как это сделало Муз[ыкальное] общество. И вот я бессилен бороться против этих диких и бессмысленных гонений! Против меня люди, власть имеющие, упорно не хотящие допустить, чтобы луч света проник в эту сферу невежества и мракобесия.

В опере я слышал. “Руслана”, очень порядочно исполненного.

Смею надеяться, что завтра выеду.

Будьте здоровы, дорогая моя!

Ваш П. Чайковский.

Венеция,

16/28 ноября 1881 г.

Милый, дорогой друг! Я уже в Венеции. Хотел писать Вам из Вены, но так как провел в этом городе лишь несколько часов, то просто не успел. Совершенно благополучно и в самом лучшем расположении духа совершил я свое путешествие, но очень утомился вчера. Пришлось встать в пять часов, чтобы попасть на семичасовой поезд, и просидеть в тесноте почти без остановок до одиннадцати с половиной часов вечера. Зато какое было наслаждение сесть в гондолу, очутиться в теплой комнате и наслаждаться этой чудной, своеобразной венецианской тишиной. Сегодня такая чудная погода, воздух так ласкающе мягок, что немножко мрачная Венеция показалось мне очаровательна, и я решился остаться здесь еще сутки. Приеду во Флоренцию в среду и тотчас же пришлю к Вам комиссионера с просьбой сообщить мне сведения о Вашем здоровье. Я страшно давно не имел от Вас известий и сильно стосковался, так долго не видав Вашего столь милого мне почерка! Ласкаю себя надеждой, что все у Вас благополучно!

Венеция производит на меня какое-то совершенно особенное впечатление. Независимо от того, что она сама по себе поэтична, прекрасна и в то же время как-то печальна, она еще возбуждает во мне воспоминания и грустные и в то же время милые. Четыре года тому назад, если помните, я прожил здесь около месяца с Алешей в это же время года. Это было то время, когда в усиленной работе (я инструментовал тогда нашу симфонию) и в тишине я искал забвения перенесенных горестных дней. Работа, присутствие Алеши и, наконец, Ваши письма услаждали мое тогдашнее одиночество и принесли облегчение моей душе. И жутко и приятно вспоминать эти дни. Италия так хороша, мне так покойно и легко на душе! Жаль только, что приходится с грустью думать об оставленных в Киеве близких моих. В день, когда я уезжал, сестра была очень нездорова, Тася лежала в сильном жару и с нарывом в горле. Митя и Володя тоже были больны, и в доме царствовало чувство пустоты вследствие отсутствия племянницы Веры. По-видимому, она будет счастлива, и следует радоваться этому браку, но она придавала столько прелести всему дому, так жаль ее лишиться!

Я думаю, что письмецо это немногими часами опередит меня во Флоренцию.

Будьте здоровы, дорогая моя! Надеюсь, что Влад[ислав] Альб[ертович] навестит меня и сообщит мне о Вас подробные сведения.

Ваш П. Чайковский.

1881 г. ноября 18. Флоренция.

Милый друг мой! Я приехал и жажду иметь от Вас известия. Если Влад[ислав] Альберт[ович] может посетить меня сегодня в два часа, я буду очень счастлив.

Ваш П. Чайковский.

Флоренция,

18 ноября 1881 г.

Милый, дорогой друг мой! Как я счастлива Вашим приездом, но как в то же время меня огорчает мысль, что ото так не надолго. Знаете, дорогой мой, что я Вам скажу, но только, пожалуйста, не примите это за эгоистичное выражение. Уверяю Вас, что я говорю с полным убеждением, и если Вы сами беспристрастно исследуете это, то согласитесь со мною. В Риме климат очень вреден для людей. Припадки, которые испытывал Модест Ильич, есть точь-в-точь то же самое, что переносила и я в Риме. Я впала в такую апатию и слабость, что испугалась; я думала, что у меня окончательно чахотка начинается. Ночью сильнейшие поты, днем слабость до изнеможения. Я думала, что это было мое личное состояние, но, когда я прочла в Вашем письме, что Модест Ильич, человек молодой, конечно, не разбитый, как я, с запасом сил и здоровья, ощущал в Риме то же, что и я, я убедилась окончательно, что это было действие римского климата. Да и в самом деле. Вы подумайте, милый друг, ведь никогда никого не посылают для здоровья в Рим, в особенности в самый город. Меня мой доктор в Риме гнал из города вон, предписывал побольше быть за городом. Посылают же для здоровья во Флоренцию и на Riviere ponente и levante. Одним словом, все это клонится к тому, чтобы Вы, поживши с месяц в Риме, решили переехать вместе с Модестом Ильичом и с Колею во Флоренцию на Villa Bonciani, где было [бы] совершенно достаточно места для Вас всех троих; со столом, прислугою и всем хозяйством там ведь никакого затруднения не было бы. Когда поживете некоторое время в Риме, то подумайте об этом, милый друг мой....