Петр Чайковский - Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Я кончил свое трио и принялся с большим усердием за переписку его. Теперь, когда вещь уже написана, я довольно уверенно могу сказать, что сочинение это во всяком случае недурно. Боюсь только, что, так поздно обратившись к новому роду камерной музыки и целый век свой писавши для оркестра, я погрешил в отношении применения данного состава инструментов к музыке моей. Одним словом, боюсь, не есть ли это симфоническая музыка, только прилаженная к трио, а не прямо на него рассчитанная. Я очень хлопотал, чтобы этого не было, но не знаю, что вышло!

Надеюсь, милый друг, что следующая моя карточка выйдет удачнее.

Дорогая моя! прошу Вас, когда Вы удручены делами и не имеете времени, не пишите мне вовсе. Ради бога, всячески покойте себя.

Безгранично преданный

П. Чайковский.

Флоренция,

14 января 1882 г.

Милый, дорогой друг! Посылаю Вам французскую брошюру “La verite aux nihilistes”, которая мне очень понравилась. Жаль только, что автор слишком делает ударение на бога, которого эти субъекты совсем не признают, и с ними надо держаться только на почве рационализма. Я очень желала бы распространить эту статью как можно больше в России. Я читаю теперь журналы нигилистов, издаваемые в Женеве, и возмущаюсь невообразимо этою ложью и подлостью, какими они наполнены. Бедная наша земля, в какие руки она попадает. Мое сердце ужасно неспокойно: все то, что предвидится в России, наполняет душу ужасом, а у меня там столько детей.

Жизнь наша сделалась очень тиха и совершенно однообразна, но я такую-то и люблю; скучно только, что постоянная возня с прислугою. На днях я отправила восвояси целую колонию французов, два лакея и горничную, и одного из этих лакеев, именно которому мы больше всех доверяли, в вагон внесли, - так был мертвецки пьян. Как сильно эти люди отравляют жизнь. В “Figaro” пишут, что в Париже теперь больше всего берут китайцев на службу, потому что французы уже сделались никуда не годны.

У нас по ночам очень холодно, а днем на солнце жарко. Скоро карнавал. У нас готовится много увеселений. Не знаю, поеду ли я в Рим на карнавал; очень не хочется с теплого места трогаться. Будьте здоровы, мой дорогой, несравненный друг. Всем сердцем Вас бесконечно любящая

Н. ф.-Мекк.

1882 г. января 16 - 20. Рим.

16/28 января 1882 г.

Милый, дорогой друг! Я только что получил присланную Вами брошюру, которую прочел с удовольствием, ибо она написана тепло и полна сочувствия к России и русским. Но не могу не. заметить, что, как средство против нигилизма, она не имеет никакого значения. Автор говорит с нигилистами таким языком, которого они понять не могут, точно так же, как никакие меры убеждения не могут тигра превратить в овцу или заставить какого-нибудь кровожадного людоеда Новой Зеландии полюбить ближнего христианскою любовью. Всякий “нигилист”, прочтя добродушное к нему обращение автора, скажет ему приблизительно следующее: “Любезнейший, всё, что вы говорите о бесплодности наших убийств и взрываний на воздух, говорили нам на все лады тысячи проповедников, газет, брошюр и книг; мы знаем также, что Людовик XIV был добрый король, а Александр II - добрый царь, освободивший крепостных крестьян, - и всё-таки мы останемся теми же убийцами и взрывателями, ибо наше призвание - убивать, взрывать во имя идеи всяческого истребления и ослабления существующего порядка вещей”.

Читали ли Вы, друг мой, последний том труда Тэна о революции? Никто так превосходно не делал характеристики бессмысленно тупых, крайних анархистов и революционеров, как этот писатель. Многое из того, что говорит Тэн о французах 1793 г. и о значении ничтожной шайки анархистов, совершавших неслыханные преступления в виду огромного большинства нации, пораженной удивлением и бессильной остановить их гнусную деятельность, все это совершенно применимо и к нашим нигилистам.

Автор брошюры говорит много непреложных истин и говорит их хорошо, но ничего нового он не высказал. Что касается его попытки убедить нигилистов, то она совершенно тщетная. Нигилистов нужно истреблять, другого средства против этого зла нет.

20 января.

Посылаю Вам, дорогой друг, мою карточку. Модест говорит мне, что она неудачна, т. е. что я имею на ней выражение хищное и почти кровожадное; но если так, то вина не фотографии, которая очень хороша (тот же Schemboche, у которого и Ваши снимались), а моя. Я не умею позировать, волнуюсь, и в мускулах щек происходит какая-то судорога, вследствие чего я и вышел более толстым, чем в самом деле. Прилагаю также карточку Модеста с Колей. На будущей неделе я вышлю мои портреты всем Вашим. Простите, милый друг, что фотография вышла неудачна, но я три раза ходил пересниматься, и всё выходит не так, как следует. Ваш бесконечно Вас любящий

П. Чайковский.

Флоренция,

23 января 1882 г.

Бессчетно раз благодарю Вас, мой милый, несравненный друг, за Ваше дорогое для меня изображение и прошу Вас также очень, очень поблагодарить от меня Модеста Ильича за его фотографию. К сожалению, Ваш портрет, милый друг мой, действительно очень неудачен. Я решительно не могу признать в нем того Петра Ильича, с которым мне однажды в Москве посчастливилось сидеть рядом в ложе, при консерваторском спектакле в Малом театре. Боже мой, как я была счастлива тогда этим близким присутствием человека, от музыки которого я приходила в такой восторг. (Тогда я знала только Вашу музыку, милый друг мой.) Хотя это счастье продолжалось не более одного часа, потому что Вы скоро ушли из ложи, но я воспользовалась им вполне, потому что Вы сидели прямо лицом ко мне, и взор Ваш задумчиво устремлялся куда-то, в какую-то незримую даль. Вы, казалось, не замечали никого и ничего вокруг себя, и это давало мне возможность не сводить с Вас глаз, налюбоваться Вами вполне. Я была в восторге от этого соответствия Вашей музыки с выражением лица. Для меня подтверждалось мое убеждение, что Вы искренни в своей музыке, что в ней выражается Ваша душа, что Вы ею не преследуете никаких целей, a удовлетворяете потребность собственной натуры и высказываете Ваш внутренний мир. С этого вечера я стала Вас обожать, а когда узнала Вас как человека, то - боготворить. Такую божественную гармонию, как в Вашем существе, можно найти только в Вашей музыке. Извините, милый друг мой, за это увлечение и за это отступление. Возвращаюсь к фотографии. Если можно было бы сказать, что я давно Вас не видала, что Вы изменились, то вот мои барышни, которые позже меня встречали Вас в Париже, также решительно не признают Вас в этом портрете; главное, в чем мы все сходимся, это то, что глаза не Ваши, а они-то и дают весь характер лицу. Жаль, очень жаль, но всё-таки это изображение мне дорого, потому что оно сделано с Вас. Мои барышни благодарят Вас от всего сердца за обещание прислать им Ваши портреты. Модест Ильич, должно быть, похож, потому что фотография имеет совершенно натуральный, непринужденный вид.