Петр Чайковский - Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

П. Чайковский.

Здесь погода стоит отвратительная.

[Париж]

23 апреля 1883 г.

Суббота.

Милый, дорогой друг мой!

Всё из того же Парижа пишу Вам и решительно еще не предвижу, когда можно будет уехать. Положение племянницы Тани то же самое. Оставить ее нет никакой возможности хотя бы уже оттого, что находящаяся при ней компаньонка, присутствие которой я считаю необходимым (ибо это превосходнейший человек, оказывающий Тане не только услуги и заботы, но и совершенно родственные ласки), объявила, что ни за что не согласна остаться с ней одна, боясь ответственности перед родителями, с коими даже вовсе не знакома.

Точно так же всё я целый день сижу за работой, задавшись целью окончить мою оперу и таким образом осмыслить мое здешнее пребывание. Работаю я до утомления и отупения, но зато велико будет душевное мое наслаждение, когда, бог даст, возвращусь в Россию успокоенный и насчет Тани и насчет оперы.

Не могу Вам выразить, дорогой друг, до чего я был обрадован благоприятными известиями о состоянии здоровья Вашего Миши. Имею о нем ежедневные сведения от Модеста, который не пропускает ни одного дня без письма ко мне, и в каждом письме пишет последние известия. Какое было мне счастье, когда я прочел, что он выпил две чашки чаю. Ведь это было первое проявление аппетита после столь долгого времени, а аппетит - несомненный признак выздоровления. Если б Миша был для меня не более как знакомый мне симпатичный мальчик, то и то с великой радостью я принимав бы известия об улучшении в ходе болезни. Но он Ваш сын; я знаю, что Ваше собственное благосостояние в совершенной зависимости от него, и поэтому неудивительно, что участие мое к нему самое горячее.

Погода весьма мало благоприятствует мне в Париже. Настоящей весны до сих пор еще нет, и северный лютый ветер немилосердно дует безостановочно.

Недавно испытал я большую тревогу и страх. Генерал Рихтер телеграфировал мне, что кантата моя (которую я послал уже давно вместе с другими партитурами) не пришла и что он боится, не пропала ли она. Не могу Вам изобразить моего отчаянья. Я уже решил, что, наверное, и кантата, и марш, и целое действие оперы пропали ! Но пришлось провести только одну бессонную ночь. На другой день утром пришла телеграмма, что всё дошло в целости.

Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог, чтобы Миша скорее выздоравливал.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Всем Вашим, и милому Коле в том числе, усердные поклоны и приветствия.

Вена,

26 апреля 1883 г.

Милый, дорогой друг мой! Я опять осиротела: после Сащонка приехал Коля, но промелькнул и исчез, как метеор. Он пробыл целую неделю, но это время пролетело, как один день, и теперь опять грустно и тяжело. Будущее также нерадостно: положение моего бедного Миши таково,. что не на радость я вернусь на родину. Ему бывает лучше случайно, на один день, в общем же его состояние не только не улучшается, но становится всё более угрожающим. Он ничего не ест, а если его уговорят проглотить несколько чайных ложечек чего-нибудь, то его рвет, так что уже дошло до того, что его питают искусственным образом посредством ирригатора, так что как меня ни стараются уверить, что ему лучше, но я вижу, что положение его более чем опасно.

За Вас, мой бедный, дорогой друг, у меня также сердце болит. Когда же кончится Ваше заключение, когда Вам можно будет увидеть родные поля, вздохнуть родным воздухом? Как здоровье Татьяны Львовны? Когда Вы думаете уехать из Парижа? Нашел ли Анатолий Ильич дачу. и где, если нашел? Думаете ли Вы еще осчастливить мое Плещееве своим присутствием? Я так же в заключении, как Вы: жду - не дождусь возможности вернуться домой, а меня пугают, что коронация будет отложена до 29 мая; это будет ужасно. В Вене вообще жить очень хорошо. Квартира у нас отличная (только очень высоко), для стола и вообще для всякого комфорта можно достать всё самое отборное, музыки очень много, для прогулки мест много очень красивых, но это всё не то, что дома, по поговорке: “в гостях хорошо, а дома лучше”. У нас очень тепло, но часто идут дожди.

Скажите, милый друг мой, узнали Вы что-нибудь о той женщине, которую как-то Вы с Модестом Ильичом подняли на тротуаре? Сказала ли она правду, или это был обман? А насчет предположенной мною французской культуры в Ницце я сильно ошиблась, - она очень неблагоустроена. А ввело меня в заблуждение то обстоятельство, что на второй же день нашего приезда, вставши рано утром, я увидела, что поливают улицу. Меня это восхитило, но потом что же оказалось и в этом отношении - что поливают один раз в день, рано утром, и, конечно, при горячем солнце и постоянном ветре эта поливка высыхает через два часа бесследно, и во весь день несчастные люди обречены глотать ужасную известковую пыль, которая страшно вредна и для легких и для глаз, так что Вы на каждом шагу встречаете людей, больных глазами. И во всех отношениях Ницца весьма неблагоустроена, а народ, как везде во Франции, отвратительный, грубый, нахальный, самоуверенный, бессердечный, так что жизнь там очень непривлекательна, и после нее Вена делает еще более приятное впечатление. Но где всегда мило и хорошо, это во Флоренции; это удивительно симпатичный город, я с таким наслаждением провела теперь там три дня.

Святую неделю мы провели очень хорошо, потому что здесь был Коля и всё оживлял, он много пел для меня, и большею частию Ваши романсы. Читаете ли Вы, милый друг мой, “Русские ведомости”? Там постоянно помещаются музыкальные критики Левенсона, и недавно он писал о последнем квартетном собрании и говорил о квартете Танеева и затем о Ваших сочинениях. Если хотите, дорогой мой, я пришлю Вам этот номер. Этот Левенсон есть присяжный поверенный, и почему он трактует о музыке, я не знаю, и насколько он сведущ в музыкальном искусстве, я не понимаю, но во всяком случае видно, что он обширно знаком с музыкальною литературою. Он, должно быть, брат или cousin девицы Левенсон, пианистки, бывшей (еще в Ваше время) ученицею московской консерватории.

Хотелось бы еще много, много писать Вам, дорогой друг мой, но голова очень устала, и чувствую необходимость пить кофе, так как я всегда пишу только на тощий желудок. Будьте здоровы, дорогой мой, хороший, дай Вам бог скорее успокоиться в Ваших заботах и вернуться на родину. Всею душою безгранично любящая Вас

Н. ф.-Мекк.

Париж,

29 апреля/11 мая [1883 г.]

Дорогая моя! Наконец я могу надеяться, что в конце будущей недели можно будет уехать. Операция, которая так страшила меня, исхода которой я боялся выше всякого описания, совершилась и вполне благополучно. Подробностей не буду Вам рассказывать: это очень тяжело, да к тому же я и сам хорошенько не понимаю, в чем дело; знаю только, что это всё - последствия морфина и что специальные женские органы были угрожаемы. Слава богу, эта забота спала с плеч моих. Теперь дождусь, чтобы Племянница несколько окрепла, и тогда уеду. А уж как мне хочется в Россию! Бедный мой Алексей давно уже ожидает меня. Я, между прочим, ужасно виноват перед Вами, милый друг! Вы как-то про него спрашивали, а я ведь, кажется, не отвечал Вам! Алеша пролежал в больнице до начала великого поста, а затем без всяких просьб и хлопот с его стороны, по причине слабости, был отпущен на год на поправку. Узнав об этом, я приказал ему ехать в деревню и к святой вернуться в Москву, в которой и я полагал тогда уже быть. Но этого не случилось, и он, бедный, ожидает меня с великим нетерпением.